Блокада - Сергей Малицкий

— Тихо, Рук, тихо, не волнуйся.

Филя скосил взгляд вправо, чтобы разглядеть, как же ведет машину Пустой, если не видно не только ничего через стекла, но не видно даже приборной панели, и не увидел ничего. Вместо Пустого за облепленным серой паутиной колесом сидело что-то такое же серое, лохматое и облепленное паутиной. В глотке Фили булькнула рвота, он подумал, что и он такой же серый и грязный и что уже никогда не смоет со своей кожи эту бесконечную липкость, но в это самое время его накрыло с головой невыносимым, ужасным ощущением собственной никчемности.

В одно мгновение Филя понял, что он — никто. Он — пустое место, гнилая заброшенная яма в степи. Он не знает ни собственных родителей, ни собственного имени, и его дети, если ему когда-то случится их завести, будут такими же безродными, как и он сам. Его голова пуста, его руки неумелы и грязны, он сам грязное и вонючее животное, что-то вроде мелкого лесного козла. Все смотрят на него с презрением, и тот же Пустой терпит его только потому, что испытывает жалость к Филе, потому что большей мерзости, чем его помощник, даже представить невозможно, но если Филя не найдет в себе сил, чтобы оборвать свою никчемную жизнь, то даже Пустой выставит его вон. Лучше бы он убил его, лучше бы он убил его, лучше бы он убил его — Филю, потому что единственное благоденствие, которого заслуживает Филя, — это быстрая смерть. Быстрая, но мучительная, потому что легкой смерти Филя не заслуживает, он заслуживает мучительной смерти — надо объяснить Пустому, что Филя должен умирать быстро, но мучительно. Для этого надо прострелить ему картечью сначала ступни ног, потом голени, потом колени, потом бедра, потом также взяться за руки, потом за туловище и в конце концов всадить заряд вязаной картечи, которая посечет и порежет его лицо, прямо в глаза. И только тогда, только тогда Филя почувствует малую толику облегчения, но для такой мерзости, как он, эта смерть будет все-таки слишком легкой. Лучше было бы закопать его живьем или опустить в кипящий котел. Но некогда: надо все делать быстро. Быстро, потому что та мерзость, что живет в груди Фили, может расплескаться и запачкать всех вокруг — и Пустого, и Коркина, и Хантика, и всех! Почему, почему он не спрыгнул со стены, когда прилетели аппараты светлых? Что могло бы быть лучше, чем оплыть комом живой бескостной плоти, потом застыть и умирать пронзенным корнями проволочника? Или его смерть еще впереди, или она еще отложена, приготовлена, припасена для него? Жаль, что он не может убить себя сам, жаль, что он не должен убивать себя сам, но он упадет на колени, он будет ползать вокруг Пустого, и тот обязательно сжалится и спасет его. Он пристрелит Филю — сначала ноги, потом руки, потом туловище…

Сквозь вой, истошный вой Файка, который вкручивался в голову Фили и который сводил его с ума, вдруг раздалось какое-то звяканье. Филя хотел обернуться и обрадоваться — вдруг кто-то из его спутников наконец понял, что нужно срочно, срочно, срочно снести башку помощнику Пустого, снести башку Филе, который, несомненно, является самой отъявленной мерзостью во всей Мороси, и даже во всем Разгоне. И тут Филя поймал себя на мерзкой мысли, что он в глубине души хочет мгновенной смерти, хочет, чтобы его убили мгновенно! И, устыдившись собственной мерзости, Филя шевельнулся, изогнулся и стал биться лицом о панель приборов. И тут пленка кончилась.

— Прошли! — крикнул Пустой и поймал за плечо обезумевшего помощника. — Филипп, хватит колотиться рожей о панель. Нос сломаешь.

Филя открыл глаза, почувствовал боль в разбитом лице, кровь на губах, оглянулся, но ничего не разглядел, кроме того что через окна и разинутые лепестки кормовой двери льется солнечный свет. Пустой открыл двери, Филя вывалился на траву, и последнее, что он услышал, были голоса Хантика, Пустого и Коркина:

— А Ройнаг-то смотался. Прямо в пленке и смотался. Поднял крышку ящика, выхватил трехстволку, открыл дверь и выскочил. Я лежал, но видел его сапоги. С набойками.

— Коркин, сколько прошло времени на твоем таймере? Сколько мы были в пленке?

— Десять секунд.

13

— Кто наверх? — спросил Рашпик, отрываясь от глинки с водой.

Коркин посмотрел на Пустого, но наверх уже лез Файк, глаза которого блестели, а в движениях появилась легкость и гибкость.

— Еще не хватало такие шнуры сечь, — пробормотал Хантик, сматывая путы Файка, — Главное — правильный узел знать. Бог мой, вот так страсть!

Из-за машины вышел Кобба.

— Не страшнее тебя, Хантик, — прогудел отшельник.

— Разговаривает! — разинул рот трактирщик.

— Обыкновенный аху, — заметил Пустой. — Ничего особенного.

Коркин всмотрелся в старика, хотя стариком тот уже не казался. Теперь в чуть приглушенном свете утреннего солнца, лучи которого отсекала все еще близкая, не больше пары сотен шагов, пленка, аху вовсе не казался страшилищем. Не знай Коркин, что старик — аху, вовсе бы не обратил внимания: мало ли кто из леса выходит, человек как человек, да, слишком смуглый, скуластый, лысоватый, с большими раскосыми глазами и узким подбородком — все не урод какой-нибудь. Разве только плечи у него были широковаты для человека такого роста, грудь чуть объемнее нормальной, да сутулость отшельника куда-то исчезла.

— Можешь опять вернуть прежний облик? — спросил Пустой Коббу.

— Могу, — кивнул тот, — Только чего зря перекидываться? Мало ли в какую переделку попадем! Да и тяжело это. Я так-то пободрее себя чувствую, и пользы от меня больше будет. К тому же я в пленке и не перекидывался. Она сама с меня прежний облик сняла. Сорвала, можно сказать. Что ж мне, на каждой пленке теперь жилы рвать?

— Все в порядке? — прищурился Пустой.

Коркин оглянулся. Файк и Рашпик, вытаращив глаза, рассматривали Коббу. Сишек сидел у переднего колеса и потягивал что-то из фляжки. Рук посвистывал в низком кустарнике. Выбравшийся из травы Филя застыл за рулем вездехода. Ни внутри, ни снаружи машины не оказалось ни капли тягучей массы, ни клочка паутины.

— В порядке, — отобрал у Сишека фляжку Хантик и сам приложился к горлу. — Тьфу, пропасть! Сам пойла насосался, а мне воду тычешь? Забери свою… В порядке мы, Пустой, в порядке. Не в первый раз через первую пленку пробираемся. Хотя честно скажу тебе: пешком оно вроде как проще. Идешь же, работаешь, можно сказать. Меньше пакости в голову лезет. Сердце-то не каменное, недолго и порваться… от всякого.

— Как раньше Ройнаг проходил через первую пленку? — спросил Пустой.

— Проходил как-то, — хмыкнул с крыши вездехода Файк, — Вон впереди холмы, видишь? За ними городок заброшенный, изоляторы и, как ты говоришь, арматуру разную он оттуда таскал, как и все мы. Только Ройнаг один всегда ходил — не любил компании.

— Со мной ходил раз, — вспомнил Рашпик, — Я был, Ройнаг и еще пара ребят. Только Ройнаг ногу подвернул перед пленкой. Мы хотели его перенести на руках, но он отказался. Ногу перемотал листом теневика, сказал, что через час должно отпустить. Потом нас догонит.

— Ерунда, — махнул рукой Хантик. — Теневик от увечья не помогает. Его от поноса надо принимать. И то заваривать…

— Однако догнал, — не согласился Рашпик.

— Ладно, — кивнул Пустой. — Ширина пленки оказалась где-то в сотню шагов — не заблудится. Трехствол свой взял, чужого ничего не прихватил, значит, головой не двинулся. Сишек, ты еще соображаешь?

— Трезвый, как мое рубило, — проворчал старик, — После этой вашей пленки никакой хмель не берет. Водички вот решил попить, и то Хантику не угодил.

— Доставай корзинку с завтраком — будет перекусывать, — приказал Пустой, — До нужного нам места еще двадцать миль, пора уж в животы что-нибудь бросить. Коркин, Растормоши Филю, а то с ним столбняк сделался.

— Почему двадцать? — не понял Файк, — До городишка и пятнадцати не будет. Или ты, Пустой, сразу на заимку к Вотеку собрался?

— Собрался, — кивнул Пустой, — Ты, Файк, садись у меня за спиной. К полудню должны добраться до этого ведуна, а там посмотрим, что дальше. Дорогу будешь показывать, да не к старику, а к городишку. Мимо пойдем — вдруг кого из сборщиков встретим. Надо будет предупредить насчет орды.

— Да не было никого в Мороси, — проскрипел Хантик, — Все мужики в трактире собирались!

— Посмотрим, — отрезал Пустой, — Из Квашенки кто-то мог отправиться, да диких хватает. Сишек! Ты что там застрял? Нет в корзине пойла, не ищи!

Коркин залез в кабину, сел на центральное место, потрогал руль, пригляделся к двум пластинам железа, которые Пустой называл педалями, обернулся к Филе. В глазах у мальчишки стояли слезы.

— Ты что? — удивился Коркин.

— Хорошо тут, — пробормотал Филя, замусоливая ладонями щеки, — Смотри, трава-то повыше, чем у Поселка. Какая это Морось? Если пленки не считать, обычный прилесок. Кусты. Подальше лес. И холмы эти все под лесом. Вся разница, что птиц не слышно. Или слышно снаружи. Что там цокает?