Блокада - Сергей Малицкий

Коркин опустил ружье. Ярку-недотрогу он знал. Приходила она к нему, валенки хотела купить для малыша. Маленькая черноглазая сборщица так и не приросла ни к кому, после того как ее мужа порубили ватажники в Мороси где-то у второй пленки. Сама стала ходить за железяками. Сынишку двух лет оставляла у бабки и топала в Стылую Морось. Говорили, что удачливая, или проползала туда, куда никто из мужиков пробраться не мог. Вот и теперь за спиной у нее кроме колчана для стрел висел мешок с добычей.

— Чтобы вас в пленку завернуло, — процедила она сквозь зубы, убирая в колчан стрелу. — Чуть не обделалась. Думала, что пакость уж и между первой и второй завелась. Что, Пустой, у светлых телегу покататься взял? Полудня еще нет, может, рассчитаемся, чтобы мне зря-то не тащить добычу до Поселка?

— А что у тебя? — напряг скулы Пустой. Сунул за пояс дробовик, подошел поближе к стройной женщине.

— Как обычно. — Она сбросила с плеча мешок, распустила завязки, — Медная проволока. Три бухты, две из них в пластике. Есть тросик, кусок в двадцать локтей. Изоляторов десятка четыре. Больше ничего, но хорошо, хоть это взяла. Еле сорвалась: ватага у домов засела. Человек двадцать. Тут на десять монет, я посчитала.

— Точно, — кивнул Пустой, — Хотя я бы мог и больше заплатить. Пластик на проводе хороший вижу — не рассохся.

— В подвал лазила, — гордо выпрямилась Ярка, — В глубокий. Под грязной водой обдирала. Ныряла. Мужички-то поселковые брезгают.

— Держи, — Пустой снял с пояса кошель, отсчитал десять монет, взял у сборщицы мешок, бросил его высунувшемуся из кабины Файку, дождался, пока Ярка спрячет монеты, и только потом сказал негромко: — Нет больше Поселка, Ярка. Ничего нет. Ни дома твоего, ни матери твоей, ни сына. Все уничтожено. Орда.

14

Пустой приказал выкинуть ящик, в который складывали на первой пленке оружие, постелить на пол одеяло и положил туда Ярку. Когда он сказал ей, что Поселка, ее дома, матери и сына больше нет, она вцепилась ногтями ему в лицо.

Побелела как мел и стала рвать Пустому щеки. Он обнял ее, прижал к себе и стоял, умываясь кровью, разве только зажмурил глаза да стиснул губы. Минуту стоял так, не меньше, пока Ярка не отняла пальцы и не обвисла у него в руках, как выпотрошенный козленок. Так и висела, пока Рашпик и Файк не устроили для сборщицы лежбище в отсеке. Потом Пустой занял место за рулем, а ящер забрался на руки к Файку и, не обращая внимания на недовольное сопение последнего, вытянулся, высунул язык и принялся зализывать исцарапанные щеки Пустому.

— Ты уверен, что у него чистый рот? — с подозрением спросил у Коркина Пустой, потому что попытки уклониться от кисточки языка пользы ему не принесли.

— Зубы я ему не чистил, — пожал плечами Коркин, — но бабка моя сразу его слюну просекла: во все свои снадобья добавлять стала.

— Бабка у тебя, Коркин, была что надо, — согласился Хантик, — Только ее мазями и спасался зимой, в последнюю зиму хватанул прострела, как никогда, а бабки-то твоей уж и нет. Заездил ты ее, Коркин.

— Я просто помогал ей за кров! — возмутился скорняк.

— Не волнуйся, Пустой, — подал низкий голос Кобба, — Рук зря не полезет. Его язык в любом случае чище, чем ногти девчонки. И повторюсь на всякий случай: Рук — не он, а она.

— Вот так, — пробормотал Сишек, вытирая слезящиеся глаза, — То ни одной бабы, то сразу две. Одна — с зубами, вторая — с когтями и луком.

Филя оглянулся. Ярка лежала на войлочном одеяле, свернувшись в клубок, и как будто спала. Ни слезинки не выступило у нее на щеках. И то сказать: ни разу не видел мальчишка Ярку плачущей — ни когда погиб ее муж, ни когда болел ее малыш и она приходила к Пустому, просила десять монет в долг, чтобы заплатить знахарю, ни когда один из сборщиков, которому она отказала в близости, побил несговорчивую вдовушку. Пустой собирался оторвать негодяю голову, да не успел. Заполучил тот стрелу в причинное место как раз возле первой пленки. Ярка-то только через полгода после того случая первый раз в Морось пошла, или и раньше моталась?

— Бабам труднее всего, — проворчал Хантик, — Это только кажется так, что тем, кто низко ложится спать, падать не больно. Бабам все одно больнее. Когда все рушится, на них все падает.

Филя задумался. Племянница того самого одноглазого ткача, о котором вспомнил Хантик, такой же была. Хрупкой, изящной, только взглядом не темным, а синим зыркала и плакала чуть что. Не из-за Фили. Филя ей то монетку подбрасывал, то сладость какую в трактире у Хантика покупал. Она просто так плакала. Идет Филя рядом, она его за руку возьмет — он вздрогнет от неожиданности, а она — в слезы. Или, к примеру, тащит Филя ей и ее бабке туесок меда, хороший такой туесок, ползимы можно с медом из него ягодный отвар мешать, в десять монет, а бабка ее вместо радости — в слезы, а за ней и внучка. А уж за внучкой и Филя. Не на виду, конечно: быстрым шагом прочь из прокопченной избы — и огородами к мастерской. Точно ее крик он слышал в поселке. А не его ли она звала перед смертью?

— Не пережито, но прожито, успокойся, — легла на плечо мальчишки рука механика, — Что, Файк, а в этих холмах ватажники засады никогда не делали на сборщиков?

— Не было такого, — ответил Файк, с коленей которого наконец-то слез (или слезла) Рук. — Да мы никогда и не ходили одной дорогой. В холмах осторожнее надо быть: там змей полно. Только на машине все одно одна дорога — по руслу ручья. Все остальные стежки больно узки. Ручей сухой уж давно, так что пройдем. Держи левее вон того холма.

— Раньше засады делали, — проворчал Хантик. — Тянули с нашего брата все, что могли. А потом в Мороси свои деревеньки образовались — они к ним и перекочевали. Да и то сказать: что делать с этой стороны Мороси? Дичи нет, суховато. Ручей и тот высох. Все из-за Гари. Да и через пленки не каждому в радость скакать. Хотя кому как.

— В том-то и дело: кому как, — довольно хмыкнул Файк.

— То-то я смотрю, тебя корчило от радости, — покривился Сишек.

— Что это? — спросил Пустой, осторожно спуская вездеход по распадку к желтоватым размывам сухого русла. — Кострище?

— Оно самое, — кивнул Файк. — Тут привал обычно делали. А что? Место открытое, все видно во все стороны. До первой пленки, считай, полдня хода по возврату. Самое то ягодку заварить с медком.

— А на лошадях не пробовали в Морось ходить? — прищурился Пустой.

— До нас пробовали, — пожал плечами Файк, — Не получилось у них ничего. А нам-то что пробовать, в округе одна лошадь у щербатого Толстуна в Квашенке, и то последние годочки дохаживала.

— С лошадьми можно, — не согласился Хантик, — Один у нас ходил. Тебя еще не было, Пустой. Тягал он из Мороси что по хозяйству, опять же спускался между второй и третьей пленкой вдоль Мокрени к реке — там рыбалка знатная. Заматывал кобыле своей глаза и ноздри и вел ее через пленки под уздцы. Пропал потом. По слухам, ватажники его зарубили. У реки деревень много было тогда, там они и обретались. Теперь, говорят, та сторона совсем заболотилась, не проедешь. Между второй и третьей пленкой много чего случается. В любом случае если ордынцы захотят, пройдут они за нами на лошадях. Через первую и вторую пленку так точно пройдут.

— Охота была им в Морось соваться, — буркнул Сишек, — Да и с чего они возьмут, что Пустой не то что в Морось ушел — что он вообще жив? Мастерская-то взорвалась!

— Там и поглядим, охота или нет, — проворчал Хантик, — А уж насчет следов — поверь мне, бражник, ордынец по следам скажет не только кто, куда и зачем пошел, но даже и то, какой у тебя зуб болит. Попадались тут в старое время выходцы из ордынцев — первые следопыты были. Да возьми того же Файка. Уж не знаю, где его шатало до Поселка, а по роже он точно из ордынцев.

— Да хоть из аху, — фыркнул Файк и покосился на примолкшего Коббу, — Если не за клубнями пришел, нечего землю ковырять: ботвой любуйся.

Филя пригляделся, как Пустой переваливает машину через валуны, завязшие в песке, обернулся. Если бы не умерший ручей, и в этом месте холмы бы сходились до узкого распадка, но поток выбил в глинистых берегах русло, окружил себя красноватыми обрывами и даже устлал ложе ручья белым песком. Вот только сухость чувствовалась и на склонах холмов. То, что издали казалось лесом, вблизи оказывалось редколесьем. Еловник рос редко, стволы его были тонкими и кривыми. Трава торчала из сухой земли не гуще, чем волосы на голове Сишека.

— Воды нет? — спросил Пустой.

— Подальше ручейки попадаются, — ответил Файк. — В городке тут за холмами кое-где вода есть по подвалам, но плохая. Пить нельзя. У Вотека колодец есть. Но он не слишком привечает сборщиков. И то сказать — бывали случаи, обворовывали старика. И ведь ничего не боятся: он же, говорят, так может приложить — костей не соберешь.

Пустой замолчал. Примолкли и все остальные. Филя вертел головой, но отвлечься у него не получалось. Незабытая, но затуманенная резня в Поселке после встречи с Яркой словно омылась не выплаканными ею слезами. Филя смотрел на сухие холмы, следил взглядом за протокой, наклонял голову, чтобы взглянуть в небо, в котором не было ни одной птицы, но ему вновь и вновь слышался вскрик племянницы ткача. Электрические системы машины по-прежнему не работали, дышать стало трудно, поэтому взмокший Рашпик встал и открыл верхний люк.