Деньги за путину - Владимир Христофоров

Слава вернулся с Николаем Захаровичем. Не поздоровавшись, Чаквария быстро направился к кунгасу. В молчании столпились все рыбаки.

— Поздравляю, дорогой! — раздраженно бросил Чаквария бригадиру. — Голову мне за вас снесут.

— Надо успеть осмолить до прилива, — сказал Шелегеда. — «Секретки» невода придется закрыть…

— Что-о?! Слушай, ты соображаешь, что говоришь, дорогой?

— Есть выход, не горячись, Николай Захарович, — как всегда улыбаясь, произнес Анимподист. — Вези людей с тех бригад, пусть выбирают. А мы кунгасом займемся.

— Ну уж тихо! — Шелегеда даже слегка побледнел. — За невод отвечаю лично я, и чужим людям на нем делать нечего. На мне он висит, понял? Четырнадцать тысяч!

— Да погоди, погоди, — Чаквария легонько хлопнул бригадира по плечу. — Анимподист дело говорит. Иного-то выхода нет. Сам буду с ними. Я тоже отвечаю за невод. Пойми, Гриша, у тебя выходит по принципу: ни себе, ни людям. Так, что ли?

— Кому рыба зачтется?

— Действительно, кому? — подхватил Корецкий.

— Тем, кто будет перебирать. — Инженер вдавил окурок носком сапога.

— Может, пятьдесят на пятьдесят? — предложил Корецкий.

— Без «может». Это не частная лавочка, а государственный колхоз.

— Именно, — подтвердил Витек.

Загудели «паялки», запылал костер.

До того как подступила первая приливная волна, все же успели осмолить корму и часть днища. Потом осторожно спустили кунгас на воду. Почерневшие от сажи и усталости, рыбаки бухнулись на нары. И если бы опять не Ннокко — лечь им без горячей пищи.

А ночью поднялся шторм. Еще с вечера теплоходы потянулись с моря в реку, Нноко решил разбудить Шелегеду.

— Кунгас надо тащить дальше от берега. Большой ветер будет, бросит на камни. Тогда — камака, смерть!

Бригадир с трудом разбудил Славу, и они вдвоем отбуксировали кунгас подальше от берега, бросили якорь.

Шелегеда, поглядывая на зловещие тучи, мрачнел. Славе посоветовал увести катер под укрытие Нерпичьей косы. Вместе с Нноко они убрали с берега все, что могло унести в море, и разбудили дежурного — Антонишина.

Первые удары ветра рванули палатку. Неровно сыпанул дождь, жестко захлопал брезентовые потолок. Сынок забился под нары, тихонько заскулил. Неожиданно загрохотало гофрированное железо на кухне, зазвенело и покатилось с обрыва ведро. Шелегеда засветил керосиновую лампу. Никто не проснулся. Савелий то и дело вскидывал во сне руками — у него давно болели кисти и локти. Шелегеда вспомнил, как у него самого тоже ныли руки и как он, по рассказам ребят, тоже махался во сне. «Профессиональная болезнь, — усмехнулся бригадир. — И ничего с этим не поделаешь».

Он накинул куртку с капюшоном, вышел из палатки и тут вспомнил о Розе, приемщице с рыббазы. Это был последний, так сказать, запасной вариант. Не очень надежный, но все же… Подумав о Людмиле, Шелегеда поморщился — как она там? Людмила здесь ни при чем — только Роза могла спасти дело.

У завала плавника вспыхнул слабый огонь, погас, — снова сверкнул. «Костер или фонарик. Кто там может быть? Ах, да омельчуковская блондинка. Неужели и в эту погоду пришла? А где он?» Шелегеда заглянул в палатку. Омельчук лежал навзничь, неловко подвернув руку. Бригадир толкнул его и тихо сказал: «Твоя пришла». Омельчук вздрогнул, испуганно выкатил глаза, не соображая в эту минуту, где они что с ним…

— А-а, ясно. Надо же, проспал… — Он быстро оделся, прислуживаясь. — Что это?

— Шторм. Идите на кухню. Да выспись сам. Завтра работенка еще та предстоит…

Гулко тукались о прибрежные камни пустые железные бочки, волны сжато разбивались о крутой подъем, вымывая комья глины. Что делалось там на неводе, понять было невозможно — все утонуло в чернильной бурлящей тьме. Над палаткой со звоном прошелестел железный лист… Еще один, отметил бригадир. К утру кухня может оказаться без крыши.

Спускаться вниз было опасно. Шелегеда услышал среди грохота и рева тяжелый глухой удар о землю, треск.

— Минус кунгас, — вслух пробормотал Шелегеда и бессильно растянулся на нарах. — Сколько всяких препятствий! Черт дернул отдать кунгас ремонтировать этим двум недотепам!

Бригадир забылся тяжелым сном.

К утру шторм поутих, начался отлив. Рыбаки спустились по развороченному трапу. Вдали уже маячил колхозный катер. Теплоходы медленно скользили вниз, к морю. Было пасмурной зябко. По берегу белели вразброс ровные стандартные рейки — видимо, смыло с плашкоута. Тускло блестели бутылки, боком к воде кое-где чернели металлические бочки. Кунгас лежал днищем вверх, стальной якорный трос струной уходил в воду. Значит, не оборвало, а волокло по дну. Это хорошо, иначе бы разбило вдребезги. Но радоваться рано — середина борта расщеплена о крутолобую, выступающую из-под берега ледяную линзу. Гудрон содран.

Чаквария с красными от бессонницы глазами ходил вокруг кунгаса, заглядывал внутрь.

— Можно сказать, повезло. Борт заделаем жестью. Давайте, друзья, за дело! Сейчас появятся рыбаки — начнем перебирать наш невод.

— Николай Захарович, ведь морпорт обещал новый кунгас.

— Нового, ребята, не будет. Его отдали соседнему колхозу — там у них весь флот штормом побило.

Появился катер с людьми из другой бригады.

К Савелию подошел кудлатый парень:

— Чего тут у вас стряслось?

— Да с кунгасом мучаемся.

Рыбак тряхнул могучей шапкой волос:

— Не переживай. На путине всякое бывает. Поможем.

Том Корецкий не выдержал:

— Помощнички нашлись — в свой карман.

— Кто же виноват?

— Не подвернись ты им под руку в тот момент, все бы иначе было, — сухо произнес Корецкий.

— А я при чем?

Корецкий безнадежно махнул рукой.

— Что сейчас говорить? В гудрон надо было солярку добавить — вот и весь секрет.

— Ну, а я-то при чем? — обиженно напирал кудлатый. — Не я же варил гудрон.

— Кончайте! За дело! — вмешался Шелегеда.

Стараясь не смотреть, как соседи орудуют на своем кунгасе в их неводе, рыбаки начали заделывать пробоину. Спилили края, приколотили толстый лист железа, залили гудроном, а сверху обтянули куском толстого брезента. Молчали. Лишь Корецкий, орудуя паяльной лампой, время от времени сообщал:

— Вторую раму загружают… — За третью взялись, черти.

Антонишин не выдержал:

— Да замолчи ты! Жалко рыбу?

— Наша ведь.

— Не обеднеем.

— И действительно, — согласился Витек, — свое мы еще успеем взять.

Соседи уехали поздно, приставать к берегу не стали, лишь помахали издали. К этому времени кунгас, залатанный с одного борта, уже плескался на воде.

Прощаясь, инженер сообщил, что послезавтра День рыбака и колхоз выделил каждой бригаде по бочонку пива, приедет колхозная агиткультбригада…

Ребята спохватились: а и точно, на носу их праздник! За событиями минувших дней забылось все. Савелий вспомнил о своем обещании, данном Илоне. Завтра вечером он увидит ее.

Бессонницы Шелегеда не знал. Он не помнил этого состояния, если не брать в счет те далекие и уже полузабытые ночи на больничной койке, когда пробитое сердце, крича от боли, нескончаемо терзало и разрывало все тело.

Шелегеда не знал бессонницы, потому что сон был необходимым продолжением дневной работы. А работу он любил. Работал с остервенением и спал с таким же остервенением. К людям, страдающим бессонницей, Шелегеда относился почти враждебно. «Человека труда, — решил он однажды, — можно определить потому, как тот спит. Упал — и замертво! А эти, которые с разными мигренями в голове, точно акробаты в цирке — и так и эдак вертятся. Вот вся энергия и выходит. Какая после работа?» Он любил эти свои мысли, хотя вслух их еще не высказывал. Не было повода.

В детстве отец рассказывал, что некоторые кулаки из его деревни устраивали новым работникам одно испытание. Оно было до смешного простым и приятным. Человека усаживали за стол с разной едой в очень большом количестве. По аппетиту и манере поглощать пищу определялись трудовые способности работника. Хм, а если попадались профессиональные, так сказать, обжоры и лентяи? Нет, человек виден по сну.

Ворочаясь на жестких нарах, Шелегеда машинально прислушивался к разным звукам окружающего мира: храпу ребят, похлопыванию стен палатки, равномерному прибою морской волны. Прошедший день обрывочно прокатывался через его мозг, словно через сито, отделяя крупицы главных событий от ничего не значащей пыли обыденности. Главным, конечно, была переборка невода ребятами из соседних бригад. Под носом черпали улов, а значит, и деньги, чужие руки. Каково? Может быть, это обстоятельство ввергло Шелегеду в непривычное состояние бессонницы? Или что другое?

Почти всегда, сколько себя помнит, Шелегеда был добытчиком-одиночкой. Стоял ли у станка, долбил ли траншею, ловил ли нельму на дальних озерах… Всюду он был один на один со своим делом. От него самого, от его мышц и умения, зависел заработок. Он один видел вертящееся перед глазами сверло станка, отполированную «ладонь» лопаты или острие лома, ячеи рыбной сетки… Остальное интересовало постольку-поскольку. И даже эту бригаду Шелегеда считал как бы продолжением себя: они были помощниками в его главном деле, так сказать, подсобным инструментом.