Деньги за путину - Владимир Христофоров

Теперь их осталось семь.

Вечером появился старик Нноко. Савелий его не видел с того момента, как они с Антонишиным ремонтировали кунгас. Нноко сиял, радуясь встрече с рыбаками. Каждому пожал руку и выразительно посмотрел на чайник.

— Садитесь, — предложил Савелий.

— Кунгас хорошо плавает. Молодец! — старик повернулся к Антонишину. — Тоже молодец. А я сижу-сижу дома — скучно. Решил ходить сюда, смотреть.

На Нноко была одета все та же вытертая летняя кухлянка, на ногах подвернутые резиновые сапоги. На ремешке — чехольчик для трубки. Расшитый кисет с табаком висел на груди. Он снял малахай, погладил медную лысину и сел за стол:

— Чай, однако, хорошо. Очень хорошо.

Шелегеда пододвинул сахар, масло, печенье:

— Грейся, старина. Когда рыба пойдет?

— Пойдет, пойдет. Ждите новый косяк. Очень большой, я так думаю. Поживу маленько тут. Помогать буду.

— Живи, Нноко. Живи хоть до конца путины, — сказал Дьячков. — Один ушел — один пришел.

Через Славу Фиалетова поступили сообщения: начали лов кеты вторая и третья бригады. Это осложнило сдачу рыбы на базу. Однажды к рыбнасосу подогнали рамы одновременно все три бригады. Савелий работал в паре с Антонишиным. Они слегка замешкались, пропустили момент, когда надо было отцепить фал. Рама проплыла мимо пирса на значительном расстоянии — конец бросать было бесполезно. Им вслед улюлюкали, махали шапками и кричали: «Счастливого плавания! Как-нибудь заглядывайте…» Пошли на второй заход. Но не успели: на этот раз путь перегородили рама и катер с другого невода. Кудлатый парень жестами дал понять, что к пирсу они подойдут лишь после него. Савелий и Антонишин пришвартовались сбоку. Придется ждать, сами виноваты.

— Привет рыбачкам! — крикнул с рамы кудлатый парень. — Как наварец?

— Так себе.

— Прибедняйтесь, прибедняйтесь. Отхватили козырное место — и Вася не чешись. Знаем мы про ваше течение. Бригадир ваш мать родную за деньги продаст. А о нас и речи нет — мы для него что мышь для кота.

— Язык у тебя точно помело, — не выдержал Антонишин. — У вас план-то всего на десяток процентов выше. Отловим свое — вы ловите на здоровье.

Кудлатый откровенно захохотал:

— Ты что, с Луны свалился? Это рыба. Сегодня есть, а завтра — поминай как звали.

— Всем хватит, — примирительно заключил Савелий и вспомнил тот предрассветный час, когда он поднял аврал, увидев Шелегеду на неводе.

Течение? Может, парень прав: не течение, а… Слухи доходили, что Шелегеда все это нарочно устроил с перестановкой невода.

Пока разгружались рыбаки из другой бригады, Савелий побежал в цех и столкнулся в дверях с Илоной. Она покраснела:

— У меня такой вид… Я наверное, очень страшная. Ну, здравствуй, Сева. Руки не подаю, еще не мыла.

Савелий тяжело дышал от бега и от внезапного волнения. Он находился в том возрасте, когда почти каждая девушка вызывала в нем не то удивление, не то восхищение. В глазах Илоны жил особенный мир, новый для него, волнующий. Войти в этот мир страшновато, и невозможно оторваться от ее сверкающих сероватых глаз, нежной кожи лица, свежих влажных губ, волос с необыкновенным ореховым оттенком. «Совсем все у них по-другому», — подумал Савелий, а вслух сказал:

— Видишь, как получается. Когда приезжаем мы, у вас начинается работа. Когда вы свободны, мы или перебираем невод, или спим. Когда же нам встретиться?

— Спать надо меньше, — с лукавым упреком произнесла Илона. — А в следующее воскресенье День рыбака. Забыл? У нас в клубе танцы будут, концерт. Придешь? — она снизу вверх смотрела на Савелия.

От этого «придешь» сердце его словно расширилось и заполнило собой все внутри.

— Приду. Что бы ни случилось.

Подошел Антонишин, тронул Савелия за плечо:

— Пора. Наша очередь.

— До встречи, Илона.

— Буду ждать. — Девушка скрылась в цехе.

Савелий сильно толкнул мрачноватого Антонишина под ребра:

— Слыхал? Будет ждать.

— Не одобряю я это, — по-отцовски строго пробурчал Антонишин. — Временные они все здесь, черт знает что у них там за душой.

— Старый ты ворчун, Антонио. Вот ты кто! А мы что, не временные? Все мы временные на этой бренной земле.

— Загнул. Мы не временные. Здесь наш дом, наши семьи. Мало тебе здешних девчат?

Геннадий Антонишин

Гена вырос в глухой белорусской деревеньке, где основным занятием было выращивание картофеля да разведение свиней. И когда он устроился работать на фабрику в крупном городе, то очень гордился своей принадлежностью к рабочему классу. Правда, он не любил уточнять, какую продукцию выпускала фабрика, туманно ссылаясь на ее секретный характер. На самом деле Гена шлифовал манекены для витрин. Вроде пустяк и звучит даже как-то легкомысленно. А на самом деле… Ювелирное усердие! Пока зачистишь, пока отшлифуешь эти женские «формы» — руки отвалятся. А тут еще мастер со своими сентенциями: «Грудь, грудь, молодой человек! Вы что, никогда живой груди не видели? Наблюдайте, вон их сколько вокруг…»

Еще он умел мастерски изготавливать глаза для чучел зверей и птиц. Научился этому в таксидермической мастерской при зоологическом музее, куда устроился после провала на вступительных экзаменах в педагогический институт. Потом его сманил товарищ на животноводческую ферму сельскохозяйственной академии. А здесь Антонишина приметил профессор. Ему понравилась тщательность, с какой Антонишин выполнял свое дело, и он пригласил его поработать на кафедре в качестве лаборанта. Но подвернулась экспедиция на Чукотку за тундровыми мышами — леммингами. Зверьки эти и определили дальнейшую судьбу Гены. Он остался на Чукотке, поступил заочно в институт на биологический факультет, стал работать в окружной ветбаклаборатории и все свободное время отдавал изучению леммингов и воспитанию трех девочек. Гена женился на медсестре Любушке, у которой после трагической смерти мужа-вездеходчика осталось двое дочерей, а третья уже появилась позже.

Отец величал Гену в письмах уважительно, по имени-отчеству — так было принято в их деревне. Посылал регулярно сало и всегда неловко намекал, что, мол, пора возвращаться домой, что и у них этих «мышей тоже развелось видимо-невидимо, появились даже крысы». А еще в расчете на быстро выросшую семью Гены старик задумал капитальное расширение своей ветхой избы. Но сын категорически запретил родителям строиться, пообещав в отпуске построить им новый просторный пятистенок. Потому и пошел Антонишин на путину — заработать деньжат на дом. С собой прихватил небольшую походную лабораторию, надеясь заняться курсовой работой по леммингу.

Каждому члену бригады, за исключением бригадира и капитана катера, приходилось раз или дважды в неделю дежурить ночью у невода, охраняя его от бочек, коряг, бревен. Сидеть всю ночь на берегу никому не хотелось, поэтому все с особой тщательностью следили за очередностью, если удавалось — отлынивали.

Кроме того, в обязанность дежурного входило: убрать и помыть посуду, наколоть дров, принести воды, следить за чистотой в палатке.

Савелию нравились ночные дежурства. Он обычно забирался в капитанскую рубку катера «Товарищ». Под сиденье приспособил ящик, с боков навесил куски брезента. Часов в двенадцать на фоне еще светлой полоски неба возникала маленькая фигурка. Надо было идти будить Омельчука. Омельчук в этих случаях просыпался мгновенно и выскакивал из палатки встречать свою блондинку. Потом в сторонке, у самой воды вспыхивал костерок, и всю ночь Савелий видел их силуэты. Ни разу не заметил он, чтобы они целовались. Но это их дело. Просто две фигуры у костра всегда настраивают на философский лад. Савелий в эти минуты вспоминал школу и первую девушку Лилю, свой дом и отца, мысленно путешествовал, мечтал.

За ночь он пару раз подплывал на лодке к неводу, проверял упругость оттяжек, выбирал крупные ветки, коряги.

Савелий следил и за пляшущим невдалеке от невода клинообразным силуэтом кунгаса. Чтобы, не дай бог, не сорвало его с якоря. А также не опускал глаз со Славкиного катера и четырех рам по обеим сторонам невода. Они тоже на якорях.

Но средоточием всех бед для Савелия была лодка, тяжеленная, будто танк. На сушу выволакивать этот «утюг» после каждой переборки невода представлялось делом страшно трудоемким, и потому соорудили плавучий блок, зацепили его за якорь. Подтягивали лодку на тонком капроновом шнуре. Все ничего, если бы не два обстоятельства: штормовая волна и отливы. В большой ветер лодку захлестывало, и Савелий оперативно подтягивал ее к берегу. Но тут начинался отлив, и «утюг» оседал на гальку. Хорошо, если приливная волна не накидала в лодку песок — тогда и целой бригадой не сразу управишься. В таком случае над Савелием изгалялись все. И правильно — не спи! Савелий сколько раз дежурил — столько раз надрывал собственные жилы с этой трижды проклятой посудиной.