Улыбка Мицара - Михаил Белов

— Я хотела бы спросить вас, Председатель, — продолжала она, — знаете ли вы, с какими целями посланы эти шары, и действуете ли вы соответственным образом? Иначе говоря, готовитесь ли к отражению атаки врага?

По мнению Козырева, такой вопрос мог бы принадлежать скорее политическому деятелю, чем журналистке. Его следовало задавать не здесь, а на сессии Верховного Совета Планеты, и то только в том случае, если бы существовала реальная угроза нападения на Землю.

— Служба безопасности Планеты — прерогатива Председателя Верховного Совета Планеты, — сказал Козырев. — Я думаю, она в надежных руках. Далее, мне кажется, у нас нет никаких причин для волнения. Обычно враг, который готовится к нападению, заранее не извещает об атаке. Скорее всего, лориане дали свой адрес нам в тяжелые для них минуты.

— Можете ли вы утверждать, что встреча с инопланетной цивилизацией не несет землянам беды?

— Я, кажется, ответил на этот вопрос. Повторяю: не несет.

— Не думаете ли вы, что землянам надо заниматься своими земными делами, переделкой Солнечной системы, например?

— Одно другому не мешает.

— Мы, кажется, отвлекаемся от предмета беседы, — вмешался корреспондент «Известий». — Я хотел бы знать, почему шары оказались в разных местах?

— Очевидно, когда-то, а когда — неизвестно, все шесть шаров одновременно были посланы на Землю. Но один из них оказался на Марсе. Как это могло случиться? При программировании — я употребляю вполне земной термин — лориане, быть может, допустили ошибку, и один шар отделился от других, тогда как остальные пять шаров блуждали в космосе в поисках затерявшегося «товарища» и поэтому только в этом году прибыли на Землю. Я высказываю только свои предположения. Дальнейшие исследования покажут, прав я или нет. Могло случиться и другое. Например, какая-нибудь трагедия на Лории в момент запуска шаров. Многое прояснится, когда мы узнаем принцип устройства шаров. До сих пор нам это не удалось. Отсюда вытекает, что на Лории существует высокоорганизованная техническая цивилизация, быть может, иная, чем на Земле.

— Удалось ли расшифровать непонятные сигналы, принятые службами Комитета галактической связи?

— Пока нет, — сказал Козырев, не давая Мадии возможности взять слово. — Но Комитет галактической связи сообщит нам, когда завершит эту работу.

— А не может ли ответить на этот вопрос инженер Мадия Тарханова?

— Мадия Тарханова? — повернулся к ней Козырев. Мадия догадалась, что академик хотел бы вообще обойти разговор о сигнале-песенке, но решила сказать правду.

— Сигналы расшифрованы в Музее старой техники на магнитофоне двадцатого века, — оказала она. — Они оказались куплетом песенки времен Гагарина: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»

Журналисты оживились. Это было интересно.

— И вы считаете, что песенка пришла из космоса?

— Да, считаю. Сигналы сейчас изучаются в Институте математической лингвистики. Получим ответ — сообщим вам. Единственно, о чем хочу попросить вас, — не считайте это курьезом, нелепицей, сказкой. Здесь кроется какая-то загадка, и наука разрешит ее.

Козырев отложил в сторону книгу Эллиота, вздохнул.

«С Эллиотом придется воевать. И не только с ним. У него есть могучие заступники».

Он углубился в проект создания атмосферы на Луне. Рабочий день расписан по минутам.

Вошел Рауль Сантос.

— Добрый день, Председатель, — вежливо поздоровался он, без приглашения усаживаясь в кресло слева от стола академика.

— Что нового на Марсе? — спросил Козырев.

— Теперь Марс — вполне приличная планета, — Сантос осторожным движением поправил тонкий металлический обруч, опоясывавший его высокий смуглый лоб. Это было его знаменитое устройство, помогавшее ему видеть. — Обсерватория стоит на берегу Российского моря. Великолепное здание.

— Российское море больше Черного?

— Больше. Совет Солнца делает успехи.

— Управляемая термоядерная реакция на природном азоте, задумчиво сказал Козырев. — Далеко шагнул академик Соболев.

Козырев вспомнил свой давний полет на Марс в качестве второго пилота планетарного лайнера. Под кораблем простирались пустыни — красные, оранжевые, желтые бескрайние равнины, лишенные признаков жизни. Козырев управлял кораблем. Через перископ кругового обзора он отрегулировал быстроту и направление спуска. Наконец лайнер коснулся поверхности Марса.

Шестнадцать человек первой марсианской экспедиции долго в молчании рассматривали незнакомый, безжизненный пейзаж. Красная, цвета битого кирпича, равнина убегала вдаль, к фиолетовому горизонту, к желтому шарику Фобоса. Над равниной висело сиреневое небо. И была тишина — тяжелая и неуютная. Веками человечество мечтало об этой минуте. Никто не решался нарушить торжественность момента.

Космический лайнер прочно стоял на опорах, задрав нос в небо. Козырев положил руку на холодный металл корабля. «Да это же Земля», — подумал он, сразу успокаиваясь. И куда бы потом судьба ни забрасывала его, он всегда, ступив на чужую планету, касался рукой ракеты: это успокаивало.

Почувствовать бы еще раз Землю там, в черной бездне космоса. Козырев глубоко вздохнул.

— Не надо, мой друг, — мягко сказал Сантос. — Я понимаю тебя. Звездолет для тебя был, ну, как бы это точнее выразиться, не просто кусочком Земли, а самой жизнью, невестой, женой, смертью. Ты был счастлив, как может быть счастлив ребенок, впервые поднявшийся на ноги и сделавший свои первые три шага в жизни. Но есть и другое счастье — научить ребенка ходить по Земле.

Умный, мудрый Сантос! Козырев улыбнулся. Разумом он понимал собеседника, а сердцем…

— Мне бы кусок Земли в космосе, и я буду счастлив. Моя любовь — вся наша планета. Моя семья — все человечество. Ты качаешь головой? Думаешь, риторика? Нет, Рауль. Именно так воспринимается жизнь Земли там, среди звезд. Я рожден летать, а не спорить с Чарлзом Эллиотом. В молодости была у меня девушка…

— Не надо, Борис. — Сантос поднял руку, белую, нервную, с длинными пальцами музыканта. — Она не дождалась. Но винить ее? Время и пространство пока нам не подвластны.

— Если бы удалось подчинить их! — вырвалось у Козырева. Спрессовать пространство, отделяющее нас от туманности Андромеды. Спрессовать так, чтобы можно было пощупать руками.

— Фантастично даже в наш экспоненциальный век. — Сантос всем корпусом повернулся к Козыреву. Глаза у него были синие. Казалось, что на тебя смотрит само бездонное небо.

— Опасно глядеть в твои глаза, Рауль. Впечатление такое, будто летишь в бездну и зацепиться негде.

Сантос добродушно засмеялся:

— Глаза ученого, Борис. Они видят не только твое сердце, но даже твои переживания. Но тебе ли бояться моего взгляда? Твои глаза мерцают, как звезды. Ты живешь с опережением на сто лет. Ты хочешь преодолеть время и пространство. Даже в наше время пространство — понятие чисто философское, но не физическое. Мы сегодня можем подержать в руках нейтрон. А можешь ли ты дать мне в руки пространство или время, чтобы я мог их прощупать пальцами?

Козырев рассмеялся:

— Дорогой мой Рауль, если бы послушал нас сейчас кто-нибудь посторонний, подумал бы: вот сумасшедшие.

— Да? Если земляне нас не поймут, тогда мы действительно сумасшедшие.

— Земляне бывают разные. Эллиот тоже землянин, но кроме Земли, он ничего не хочет видеть.

— Как всегда в разговоре, ты не поспеваешь за своей мыслью. Миллионы звезд свершают свой путь в беспредельном небе твоей мысли, а ты рассказываешь только об одной звезде. Плохо. Преимущество таких популяризаторов, как Эллиот, в том, что они всегда говорят об одной звезде. Они просто не способны мысленно обнять Вселенную.

— Ограниченность ума?

— Скорее своеобразие ума. Ум, который поднимает противоречия общества в поднебесье и говорит: вот куда нас хотят вести! Зачем нам этот путь в неведомое? Давайте дышать воздухом, глотать солнце, жить под нашим земным синим небом.

— Довольно однообразно. Дальше?

— Жить под солнцем.

— Несколько ярче. Потом?

— Еще раз жить под солнцем. Ты разве против этого? Я считаю, нам нужны разные умы, в том числе и такие, как Эллиот. — Сантос удобнее устроился в кресле, словно готовясь к долгому разговору. — Ты знаешь, что Соболев против полетов за пределы Системы?

— Да, конечно. Именно он написал предисловие к книге Эллиота. Я перестаю его понимать, — с горечью сказал Козырев. — Неужели в нем угасло это неукротимое стремление к совершенству, архитектурной стройности мысли, классической законченности теорий? Ведь он всю жизнь мечтал о единой системе, на основе которой можно было бы развивать всю физическую картину Вселенной. В каждом новом шаге астрофизики, который, казалось, следовал из предыдущего, он отыскивал противоречия, и эти противоречия становились импульсом, толкавшим астрофизику вперед. На каждом новом этапе Соболев бросая вызов науке, и не будь этих вызовов, развитие астрофизики надолго затормозилось бы. Я его считал вторым Тархановым.