Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

И тем невыносимей, бессмысленней сидеть на фронте, ничего не робя: весна идёт! Хозяйственные мужики с изболел ой душой ходят между комитетом и штабом:

— Явите Божескую милость, господа полковники, отпустите. Уж и пора посевная скоро пройдёт.

В медицинской комиссии тоже теперь сидят и рядят представители комитета.

Из частей уезжают и с таким письменным поручением: „узнать, что в такой губернии делается, а приехать — рассказать”. Или — „за книгами, за газетами”, даже — „за карандашами”. Любой ротный писарь может выдать такую бумажку: „этого революционного солдата нигде не задерживать, снабжать довольствием, имеет право везти с собой оружие”.

А без всякой „бумаги” многие ещё опасаются дезертировать.

В начале мая всю гвардию из-под Луцка двинули походом под Тернополь, для участия в предполагающемся наступлении 11 армии. Весь путь гвардейцы не только не соблюдали строя, но разбредались по полям и задерживались группами в попутных сёлах. В некоторых ротах по требованию солдат были наняты подводы — перевозить их ранцы: солдаты не желали их нести... Одна рота потребовала подвод и под винтовки: нести их жарко, а противника близко нет. И упрекали тех офицеров, которые не шли пешком, а ехали верхом.

Под Почаевым была трёхдневная стоянка. Тут прибыла депутация завода „Парвиайнен” и вручила Московскому полку красное знамя, расшитое золотом. Устроился при том большой митинг, со многими речами против войны и в прославление революции, чьи завоевания только и надо защищать. (Потом знамя сдали в обоз.)

В Балтийском флоте многие офицеры под угрозой расправы должны были сами списаться с кораблей или бежать. В несколько недель флот лишился четверти офицерского состава и потерял боевую мощь.

В Кронштадте власть Временного правительства совершенно отсутствует. Никакого „двоевластия” — признаётся только петроградский Совет, да и то условно. 21 апреля на кронштадтском Совете предлагали (всё же не приняли) резолюцию: сместить всё Временное правительство, целиком.

Другой раз, на поздневечернем заседании Совета какой-то приезжий солдат жаловался: „Вот, у вас вольно, а нас на фронте держат.” Совет пришёл в негодование, тут же избрал делегацию из матросов, солдат и рабочих: сейчас же, этой ночью, выезжать в ту армию и навести там „новый порядок”, вплоть до ареста командного состава. Но всё-таки легли спать. Утром поехали в Петроград, взять там мандат от ИК, — им отказали, долго убеждали.

У кронштадтских матросов от их первой революционной победы и всей воли этих двух месяцев — настроение, что и малой кучкой могут где угодно в России управить.

136

Примирение с Алиной продержалось только несколько часов, вчера опять клокотало семейной бурью и дурью.

Хорошо, что на сегодня, хоть воскресенье, Георгий заранее условился с Марковым работать. С самого утра уселись проверять комплектования для 11-й и 7-й армий, затем проект возможной передвижки соседних частей — для, как будто серьёзно назначаемого, наступления: Алексеев настаивал, что оно неуклонно будет, только где уж теперь в начале мая — наверно в середине июня. Предполагалось ныне, оставив злосчастный Ковель в покое, наступать южнее Луцка, а при удаче? — чуть ли и не на Львов?

И вдруг хватился Воротынцев: где же его размеченная, подготовленная карта? — дома забыл! (Опять же второпях, скорей вырваться.) Эх, досада! И так, что писаря не пошлёшь, не растолкуешь, надо идти самому.

Да он за четверть часа рассчитывал обернуться, гонким шагом, и успел бы. Вихрем проскочил среднюю комнатку, в своей нашёл карту — и уже возвращался, ещё секунда — и ноги бы за порог, — нет! поперёк пути ему, в проходе между пианино и обеденным столом, опираясь о стол пальцами, как чтобы не упасть, Алина стояла — пошатываясь? с почти закрытыми глазами — и от этой слепости пальцы второй руки выдвинула ощупью вперёд, предупреждая его движения.

Он остановился. Страшноватый был вид у Алины, но не ослепла же она, она хотела что-то важное сказать. С усилием двигался её лоб. И начала замедленно, превозмогая этот труд, выговаривать слова:

— У меня нервы — на пределе. Успокоение — не наступает. Происходит — самосгорание.

Она — как будто с гордостью это говорила. Её нервность часто выражалась как гордость.

— Да что ты, Линочка? — не столько поразился, сколько выразил Георгий. — Да когда же ты успокоишься? Когда ты перестанешь метаться?

Она открыла глаза в полноту от своей незрячести — а взгляд был совершенно живой и зоркий:

— Будто не сам ты — главная причина! Ведь ты — ничего ещё не осознал! У тебя — сердца нет.

Она как будто упивалась, она крепчала в тёмном своём состоянии, голова принимала устойчивость в закиде:

— Исхода нет. Я не вижу, как мне жить с такой судьбой. Я умоляю тебя создать мне сносную жизнь!

— Да что такое опять, Линочка? Да ведь я же тебе твёрдо... Я же искренно тебе сказал...

Что же он мог ещё?

Горько, презрительно усмехнулась, неровно в губе:

— Ты — не имеешь права не знать всех моих терзаний, которые давно уже превзошли всякую меру моей выносливости! Я — уже полутруп. Но я люблю тебя — со всеми твоими пороками! Я не представляю, чтобы кто-нибудь кого-нибудь мог любить сильней, чем я тебя сейчас! Почему нет твоего ответного чувства? Такой доступный и чужой, желанный и преступный!..

Она — как роль читала, она как сомнамбулически наговаривала выученный монолог, и это было страшно. Но и — перетягивало Георгия, в какое жалкое положение он встрял. Перетопнулся, попробовал слегка отвести её руку, — нет, она прочно за стол держалась.

Рано же он обрадовался её недавней примирённости! Нет, теперь он видел, что это действительно безысходно, что это — пила, вверх, вниз, вверх, вниз, зубцы чередуются всё чаще, и нет надежды, что колебания затухнут, но становятся злоразгонными.

— Линочка, — уговорчиво сказал он, чуть касаясь её руки опять, — вообще мы уже пятнадцать раз об этом говорили, хочешь шестнадцатый, только не сейчас. Сейчас я очень спешу.

— Нет, — напряжённо смотрела в полные глаза, — этого мы ещё не говорили.

Ещё не говорили! Как скучно, как неуместно, как позорно...

— Да это — кишкомотательство! По десять и по двадцать раз ты мотаешь на пальцы — свои кишки, мои кишки, и анализируешь. Но время — не такое. Пропусти, мне нужно идти.

— Нет! — ужаснулась она, как бы не веря, что он мог подобное выговорить. — Кто настоял на нашей женитьбе? — ты! Ведь я была не готова... Но воспитанная в том, что любовь — единственна в жизни... Кто звал меня годами, и в письмах — „моя единственная?.. несравненная? буду любить тебя всю жизнь”?

Через бровь, губу выдавалась внутренняя её дрожь, но она не за словами следила, а напряжённо — за собой, оттого и было впечатление сомнамбуличности.

— Тебе просто некуда девать пустого времени, ты томишься без занятий.

— Но у меня всё валится из рук!

— Но почему у других не валится?

— Потому что они здоровы!

— И ты здорова.

— Тебе бы такое здоровье!

— Ты не больна, у тебя просто смещённая точка зрения: равнодушие ко всему, а повышенный интерес только к себе. Тебе и общество для того надо...

— А что, меня многие хвалили, больше тебя!

— Из вежливости. Ты и разговоры так сводишь, чтоб тебя похвалили.

— Да! Поощрения — моя слабость. Неужели это такой большой порок? Самолюбие и должно быть у человека, а куда годится человек без самолюбия? Зато когда меня хвалят — я гораздо послушней, имей в виду.

Смотрел и он на неё больными, но и очищенными глазами: почему всегда родной представлялась она ему? Что она сейчас говорила — нельзя чужей.

— Алина. Надо иметь скромность признать себя средним человеком, из каких и состоит человечество, перестать возноситься — и тогда твои достоинства будут тебя украшать. Ты и готовишь отлично, и хозяйничаешь прекрасно, и на рояле играешь, — но почему это всё основание для честолюбия? Оттого тебе и счастья нет, — от ложной точки зрения.

— Боже, ты бы себя слышал! Какие ты жестокости говоришь! Что у тебя за удивительная жажда меня принижать!

Не хотел, а оказался зацеп опять, по самой ране. Опять, опять перебегающее тревожное похмуривание по лбу:

— Нет, ты когда-то лжёшь! Или раньше, когда так хвалил меня, или теперь, уничтожая!

— Ты любишь себя слишком самозабвенно. Горе и тебе и мне, если ты этого не усвоишь.

— Хватит!! Слышать не хочу! Замолчи! Не подавляй моей личности! Какая есть! Ты уничтожил меня как женщину, теперь уничтожаешь как человека! Свою жену! Которую любил! И которую сегодня любишь!! — выкрикивала ещё вдвое громче, с воспламенёнными глазами.