Распутин - Иван Наживин

Отец Феодор умиленно отдыхал. А на длинном сером шесте, трепеща крылышками, журчал радостно скворчик, птичка милая, и бежали в голубом небе белые облака, и хрипели чайки над полыньями Окши… Сзади послышались знакомые шаркающие шаги, и отец Феодор обернулся.

— Ты что, Марфа? — спросил он недавно поступившую к нему новую домоправительницу — дочь Клавдия с какой-то миссией в Италию унеслась, — строгую, исхудавшую Марфу.

— Там Лидия Ивановна с Галочкой пришли, батюшка, похристосы-ваться… — тихо отвечала она. — Да Серафима Васильевна, да Гвоздевы господа… Да еще незнакомый какой-то. Я было не хотела пускать его, говорю, завтра, батюшка устал, а он говорит, дальний, проживать тут не может…

— Ну, ну… — сказал отец Феодор. — Ничего…

И тотчас же встав, он привычным жестом оправил волосы и легким шагом прошел в свой маленький домик, где в крошечном и бедном зальце кротко сияла лампада перед благостным ликом Спасителя, ярко цвела на окнах герань и весело пестрели на столе на большом деревянном блюде крашеные яички: алые, синие, коричневые, выкрашенные по старинному обычаю в луковой шелухе, желтенькие… Там в ожидании любимого пастыря сидели беленькие, точно уменьшившиеся в росте старички Гвоздевы, вся черная и строгая Серафима Васильевна в бедненьком, много раз чиненном платье, исхудавшая и после тогдашнего, в страшные минуты постигшего ее паралича косноязычная Лидия Ивановна, и строгая, худая, точно восковая вся Галочка. Их обеих увезла сюда из Москвы Марфа — уж очень там голодно да страшно было. А тут все же потише и посытее. А у самых дверей скромно сидел тихий, совсем больной Пацагирка, порченый человек. Он ездил говеть к преподобному Савве Нендинскому за Волгу, а на обратном пути заехал и к отцу Феодору, о котором услыхал на пути.

— Христосе воскресе… — с тихой радостью приветствовал своих гостей отец Феодор. — С праздником светлым…

— Воистину воскресе, батюшка… — поднимаясь, отвечали гости.

— Бо-бо-бо-бо… — торопливо залепетала Лидия Ивановна, и тотчас же от жалкого бессилия своего и Бог еще знает от чего налились на глазах ее крупные слезы.

И по старинному обычаю все они дали батюшке по яичку, и он выбрал каждому по яичку со стоявшего на столе деревянного блюда. А в дверях стояла уже Марфа и ласково и грустно смотрела на своих бывших хозяек, которые жили теперь в одной комнатке и не могли содержать ее, ибо средств у них не было никаких.

— Ну, садитесь, гости милые… — ласково сказал отец Феодор. — Садитесь.

— Бо-бо-бо-бо… — длинно и торопливо с исступленной мукой в глазах залопотала Лидия Ивановна. — Бо-бо-бо-бо…

— Мама говорит, что на Фоминой неделе день рождения папы, — перевела Галочка. — И она просит вас, батюшка, отслужить панихидку…

— Можно, можно, мне Марфа уже говорила… — отвечал отец Феодор. — А что, о Левушке все ничего не слышно?

В те страшные дни мальчик пропал без вести, и до сих пор все розыски не привели ни к чему.

— Нет, батюшка, пока ничего не слышно… — сказала Галочка. — Тот мальчик, о котором писали нам, не Левик…

— Бо-бо-бо-бо… — со слезами заторопилась Лидия Ивановна. — Бо-бо…

— Знаю, знаю, что больно… — сразу понял ее отец Феодор. — Но будем надеяться… Господь не без милости… Ну а вы, слышно, с радостью? — обратился он к Серафиме Васильевне.

— Да, батюшка. Евгений Иванович был так добр, что чрез Анфису Егоровну написал мне, что Володя мой был у него и что он здоров и благополучен… — отвечала Серафима Васильевна. — Поехал в Берлин… Да, кстати: Анфиса Егоровна просила вам низко кланяться. Очень она сожалеет, что не может похристосываться с вами: все ногами мучается…

— Я сам думаю навестить ее завтра… — сказал отец Феодор. — И ваш Ваня, слышал, нашелся? — обратился он к Гвоздевым.

Те оба так и расцвели.

— Слава Богу, батюшка. В Сербии оказался! — сказала Марья Ивановна, сияя всеми морщинками. — Все Евгений Иванович, милая душа, разузнал и нам написал, дай Бог ему здоровья… А теперь в Берлин Ваня едет. Пишет, что в советской торговой миссии нашлись какие-то знакомые, которые обещают ему выхлопотать возвращение в Россию… Уж вот было бы хорошо, вот хорошо, прямо и верить не смеем… Прямо точно воскресение из мертвых какое-то…

— Ну вот видите… — обратился отец Феодор к Лидии Ивановне. — Господь помог, и нашлись. А мы уже и не надеялись, говоря по совести… Так, Бог даст, найдется и ваш Левушка…

Но старался он не глядеть в эти исступленные глаза замученного животного, ибо непереносима была ему безмерная скорбь женщины этой. И Марфа вспомнила тихого черноголового мальчика и украдкой утерла глаза…

— А вы откуда будете? — спросил отец Феодор Пацагирку.

— Сам я, батюшка, самарский, а теперь ездил поговеть к старцу Евфимию… — отвечал тот, глухо кашляя. — А потом захотелось и вас повидать. Не взыщите, что побеспокоил…

— Что вы… Я рад добрым людям… Хорошо ли помолились?

— Хорошо, батюшка… — отвечал тот тихо. — А еще лучше то, что люди в себя начинают приходить помаленьку… Крепко настрадались уж все. Конечно, оно от себя, а все же жалко. Сколько времени бьются над великой вавилонской башней своей, сколько времени мучились счастье свое земное без Бога устроить, а нет, смешал Господь языки наши, и перестали мы понимать один другого, и разваливается башня наша все больше и больше.

— Это правда… — тихо согласился отец Феодор. — Это вы хорошо сказали.

— Да ведь и сам я в деле этом грешен, батюшка… — сказал Пацагирка, потупившись. — И я было пошел на постройку башни этой. Да спас Господь да добрые люди: вовремя одумался. И сколько людей теперь, батюшка, спохватились…

— А тут Грушка анадысь помолиться приезжала… ну, ента, горничная, у Попковых-то которая была… — тихо вставила Марфа. — А потом с камисаром каким-то все путалась да своих хозяев под расстрел подвела. Ох, и мучается же баба, ох, и мучается!.. Долго вот с ей батюшка разговаривал. И словно маленько обмякла, поутихла. А бывало, ржет кобыла у ворот, незнамо чему радуется. Вон он, нечистый-то, что с людьми изделать может!

— Дай Бог, дай Бог… — задумчиво повторял отец Феодор, отвечая на тайные думы свои. — Только обольщать себя надеждами не следует: долог еще и скорбен будет путь России, и не скоро придет спасение… Да… — улыбнулся он вдруг. — А я опять, как и на Рождестве, посылку от Николай Николаевича с продовольствием получил. И потребовал он от меня список, кому бы еще мог он послать подкрепление, и я…

— Так не вы ли это и нас вписали? — спросил Иван Николаевич, шамкая: крепко постарел старичок за последнее время. — И мы тоже получили. И мука, и сахар, и кофей, и сало американское… А мы-то голову ломали, как это он про нас вздумал… Ну спасибо вам, батюшка!

— Да я тут ни при чем. Его, доброго человека, благодарить надо… Ведь вот смотрите, какой путаник всю жизнь он был, а теперь как будто вот подменили его. И письмо такое ласковое и толковое. Ну только не напутать все-таки не мог: на конверте все как следует, а в письме вдруг именует меня отцом Николаем… Такой чудак!..

И когда, обласканные, гости ушли, в обители заблаговестили к вечерне. Отец Феодор оделся и вышел. В воздухе чуть посвежело, и тихим вечерним светом была исполнена оживающая земля, и важно, и задумчиво лился в вышине вечерний звон. Над обрывом толпился народ: река пошла! И отец Феодор остановился на минутку посмотреть веселый ледоход. Все вокруг в природе и зримо, и незримо ликовало, а ему вспомнилась супруга его милая, что так рано покинула его, и подвиг его трудный, но благостный, и все испытания пережитые, и почему-то подступили к горлу слезы, в то время как сердце бурно-радостно и свято пело одно: жить… жить… жить!

И никогда еще так тепло и проникновенно не служил он, как в эти тихие, золотые вечерние часы, когда внизу шумела льдами река в своих берегах, никогда, захваченный молитвенным энтузиазмом его, не пел так хор, никогда, кажется, не молились так поднявшимися душами умиленные люди… А в дальнем темном уголке, потупившись, стоял Евдоким Яковлевич и бродил беспокойной душой своей в загадочных далях жизни, точно ища чего и не находя. Сегодня на рассвете — после долгого-долгого перерыва — ему опять приснился удивительно радостный сон: был он во сне молод, и был сад цветущий вокруг, и пришла откуда-то Она, неизъяснимо прекрасная, сладостная, волшебная… И целый день ходил он сегодня, счастливый, под обаянием этого сна, его свежести, его радости и все думал, откуда приходит это? И зачем? И иногда тихонько плакала его душа, что все это кончилось навсегда и никогда больше не будет…

И когда после службы шел отец Феодор потихоньку домой, богомольцы ласково заговаривали с ним, и пел в вышине мирный и благостный вечерний звон, над рекой все толпились, радуясь, изголодавшиеся, уставшие душой люди, и набухали почки на старых деревьях монастырского парка… Но в душе его, незваная, непрошеная, поднялась вдруг знакомая боль-тоска. Что такое? Почему это поднялось в нем опять? Чего просит сердце?