Распутин - Иван Наживин

— Что? Царя поставят? Тарабукин вернется? — сказал ему как-то раз Евдоким Яковлевич, обтрепанный и голодный. — А наплевать! Хуже, батюшка, Сергей Терентьевич, быть не может… Ты вот лучше скажи, не можешь ли ты по старой дружбе мне мерку или две картошки привезти как-нибудь?

Да и сам он, Сергей Терентьевич, ежели по совести говорить, уже не тот, что раньше: состарился за эти тяжкие годы смуты, растерялся, ни веры прежней нет, ни сил…

Он со вздохом собрал свои бумаги, положил их аккуратно в укладочку, стоявшую под лавкой, и, надев картуз, вышел во двор.

— Куда ты, Терентьич? — спросила его жена.

— Так, разгуляться… — отвечал он, — скушно что-то стало…

— Ты далеко-то не ходи, вечереет уже…

— Нет, я так, поблизости пройдусь…

Это у него было теперь первым лекарством: пойти к Заячьему ключику, посидеть там, посмотреть, помечтать, как хорошо было бы ему тут на хуторе: вот тут бы дом поставить, сюда по склону на полдень сад бы разбить и пчельник, а там, пониже, прудок бы сиял и всякая бы птица возилась в нем. За прудком клевер и поля, а по сю сторону — и хороша же тут земля! — огород бы разбить… Ведь вот все, кажется, самое простое, разумное, доступное, а в то же время теперь обо всем этом и думать нечего, все это отодвинулось на такие сроки, что он, может, своими глазами никогда уж и не увидит этого возможного расцвета мужика…

Он вышел на залитую осенним солнцем улицу и, обходя житницы, столкнулся с Иваном Субботиным. Тот сурово отвернулся от него, делая вид, что не замечает своего недруга, но глаза его сразу налились темной злобой. Иван остановился, тяжело посмотрел вслед шагавшему по солнечной дороге среди зеленей Сергею Терентьевичу и вдруг, точно на что-то решившись, торопливо пошел к дому.

Семья Ивана была большая: прижимистая баба его, Смолячиха, на все дела ловкая, на язык едкая, сын Матвей, что писарем в Пензе всю войну за хорошую взятку отсидел, его жена, двое детей ихних, две грудастых девки-дочери, рябые, с низкими лбами, ломившие всякую мужскую работу. Был еще сын, Киря-матросик, но он пропал без вести на Кубани. Отличительной чертой этой семьи была ее необыкновенная лютость в работе и скопидомство, и если бы сам Иван от времени до времени не пьянствовал и не безобразил, Субботины жили бы еще лучше. И в пьяном виде он становился чистым зверем, и одно слово впоперек, один косой взгляд со стороны семейных, и он садил крутой матерщиной и хватался за кол, вилы, топор, за все, что было под рукой. И никто перед ним и пикнуть тогда не смел. И все они вообще всегда ходили точно налитые злобой, готовые взорваться каждую минуту. За столом они сидели все в хмуром молчании и опять шли на работу, угрюмые и злые: каждому казалось, что другие больше едят, больше спят, меньше работают, меньше заботятся, что вся их жизнь, одним словом, один сплошной убыток. Прежний вольный бунтарский дух беспоповщины от них давно отлетел, они точно окаменели в своих смутных верованиях и буквально были готовы на все, чтобы не уступить новизне ни пяди. И новым для них было не только революция, не только большевизм, но даже табак, чай — Смолячиха определенно утверждала, что чай делается из змеиного жира, а сахар из собачьих костей, — и газеты, и стрижка под польку, и плуги, и травосеяние, и Государственная Дума. И на все это они смотрели подозрительными и злыми глазами.

Иван пришел на свой просторный, чистый и прочный двор, снял со стены ловко прилаженный и всегда острый топор и, накинув старый полушубок на плечи, прошел, пряча топор, усадьбой до гумна, огляделся и быстро и неслышно зашагал зеленями к Заячьему ключику. И в его хмурой голове тяжело, как жернова, ворочались смутные и угрюмые мысли о бедственности новой жизни, о всех тех напастях, которых раньше, как ему теперь казалось, не было и которые появились только вместе с новыми людьми, вместе с новыми словами. И больно ударил его последний повальный падеж скота по уезду: у него пало две коровы и телка — все, что было. А у проклятого шелапута скотина была цела: на пасево он не пускал се, кормил травой, накошенной у себя на усадьбе, и, говорят, посыпал в стойле каким-то порошком. Веры в то, что всему виной шелапут, у Ивана, собственно, не было, но ему было приятно, удобно верить в это, потому что проклятый шелапут этот являлся для него живым и осязательным воплощением всей этой проклятой, страшной, пагубной новизны, от которой идет народу такой большой убыток и такое неприятное во всем шатание…

Иван подошел к краю поляны, на которой был Заячий ключик, и осторожно выглянул из-за густой поросли: шелапут сидел у самого ключика и смотрел на сияющий закат. Точно почуяв за своей спиной этот тяжелый, налитый ненавистью взгляд Ивана, он обернулся. Но ничего не было видно. Сергей Терентьевич знал это лесное, немножко жуткое чувство, когда человеку вдруг начинает казаться, что из-за каждого куста за ним пристально следят чьи-то сторожкие глаза. Он обвел глазами еще раз свое любимое местечко и, вздохнув, поднялся и крепко убитой тропой направился к дому.

Легкий шорох в чаще молодых елок, бледное, рябое, полное ненависти лицо, поднятый в сильной руке топор…

— Да что ты, Иван?! — сразу весь похолодев, едва успел крикнуть Сергей Терентьевич, как топор, разом сломив сопротивление поднятых для защиты головы рук, с сухим хрястом глубоко вонзился в его череп.

Сергей Терентьевич залитым кровью лицом упал в свежий зеленый мох, а Иван, весь бледный, сдерживая неприятную во всем теле дрожь, вышел из зарослей и, присев на корточки, в светлой воде Заячьего ключика стал старательно мыть окровавленные руки и топор. Ключик чуть слышно, нежно гулькал и звенел. Стайка диких уток пронеслась к глухому Ужбольскому болоту. И сияла вся земля кротким и безмятежным золотистым светом…

XLII

ОТВЕТ ХРИСТА

Над тихим, серым, покорно прижавшимся к земле Окшинском снова в перезвоне нежном жемчужных капелей — люли-люли-лель-лель… — засияла кроткая, бледная, нежная северная весна. На пригреве около старых церковок уже просыхало, и изможденная, оборванная детвора бегала там, радуясь солнцу и еще чему-то, что пело в маленьких сердцах так, как над первыми проталинами пели в полях из синевы неба жаворонки… А в сумерках, когда над черной лесной пустыней ярко горела зеленая Вечерняя Звезда, в темном небе стремительно неслись с шелковым шелестом крыльев на север с далекого юга стаи птицы перелетной, и реял уже в вышине незримый бекас, и журчали по обтаявшим опушкам краснобровые тетерева. И набухали потихоньку почки на старых кленах и липах монастырского кладбища, где лежали покойнички, и на нежных молоденьких березках, веселой толпой сбегавших по крутым откосам к вздувшейся Окше, и, невидимые, день и ночь звенели под последними сугробами веселые ручейки: люли-люли-лель-лель… Если бы не выцветшее кумачовое знамя с какими-то буквами, которое трепалось над загаженным губернаторским домом, да не эта страшная нищета во всем, можно было бы чувствовать себя в шестнадцатом веке…

Отец Феодор, изможденный строгим постом, длинными, волнующими службами Великой Седмицы и сегодняшним длительным торжеством светлой заутрени, бледный, но тихо-радостный, сидел у себя в садике и с наслаждением грелся на солнце. Пахло отходящей землей, навозом и свежим ветром полей. Под старыми развесистыми яблонями хлопотливо возились пестренькие, совершенно изголодавшиеся за зиму куры и, трепеща крылышками у своего скворешника на длинном сером шесте, журчал скворчик, птичка милая… А издали чрез поля от города несся ликующий красный звон…

Стоустая молва уже разнесла по народу весть об отце Феодоре, как о ярком и чистом светильнике перед алтарем Господнем, и у него не было теперь и минуты свободной: то службы в храме, то ответы на бесчисленные письма от людей незнаемых, то посетители отовсюду. Тем более ценил он эти минуты одиночества и покоя. Он знал, что каждую минуту жизнь может постучать в его двери, призывая его снова на подвиг, добровольно на себя приятый, и тяжкий, и благостный в одно и то же время. Взволнованной душой он чуял тайно какую-то весну в душах людских. Никогда не жался так народ к церкви, никогда не слышал он раньше столько потрясающих исповедей этих мятущихся, измученных душ и никогда так не служил он сам перед Господом, как теперь, точно поднимаемый этим тихим сиянием душ людских.

Отец Феодор умиленно отдыхал. А на длинном сером шесте, трепеща крылышками, журчал радостно скворчик, птичка милая, и бежали в голубом небе белые облака, и хрипели чайки над полыньями Окши… Сзади послышались знакомые шаркающие шаги, и отец Феодор обернулся.

— Ты что, Марфа? — спросил он недавно поступившую к нему новую домоправительницу — дочь Клавдия с какой-то миссией в Италию унеслась, — строгую, исхудавшую Марфу.

— Там Лидия Ивановна с Галочкой пришли, батюшка, похристосы-ваться… — тихо отвечала она. — Да Серафима Васильевна, да Гвоздевы господа… Да еще незнакомый какой-то. Я было не хотела пускать его, говорю, завтра, батюшка устал, а он говорит, дальний, проживать тут не может…