Хаски и его учитель белый кот. Том III - Жоубао Бучи Жоу

— Темно… так темно… мама… я хочу вернуться домой…

В конце концов Чу Ваньнин просто зажег светильник и яркий свет вмиг осветил все четыре стены и его лицо. Будто бы почувствовав этот теплый свет, мечущийся в лихорадке ребенок открыл словно затянутые водяным паром лихорадочно блестящие черные глаза.

— Учитель…

Чу Ваньнин укрыл его одеялом и ответил тихо, но очень ласково:

— Мо Жань, свет горит… тебе не надо бояться.

И вот спустя много лет вновь загорелся одинокий масляный светильник, и исходящий от него теплый свет заполнил скромную хижину, рассеяв безграничный холод и мрак.

Чу Ваньнин погладил Мо Жаня по волосам на виске и хрипло позвал:

— Мо Жань, свет горит.

Чу Ваньнин хотел добавить «не бойся», но подступившие слезы сдавили его горло, и он снова не смог это произнести. В конце концов, прижавшись лбом ко лбу Мо Жаня, разбитый и сломленный, он тихо сказал сквозь слезы:

— Свет горит, просыпайся. Очнись, хорошо? Позаботься обо мне, ладно?

Нагар оплывающей алой свечи был темен, как глубокий сон Мо Жаня. Теперь лампада горела постоянно, и ее яркий свет будет освещать эту уходящую жизнь, пока в плошке не закончится масло[279.2].

А затем стало светлеть, и небо за окном окрасилось в белесо-серые тона. В этот день Мо Жань так больше и не открыл глаза. Те времена, когда горящая лампа могла пробудить этого юношу от крепкого сна, давно прошли.

Больше нельзя просто взять и повернуть назад.

Так миновало еще три ночи.

Все эти дни Чу Ваньнин каждый день оставался у его постели, заботился о нем, составлял ему компанию, передавал свою духовную силу и рассказывал о вещах, которые Мо Жань забыл.

В тот день под вечер закончился снегопад, небо прояснилось и алый свет заходящего солнца залил припорошенную землю своим ярким сиянием. В повисшем над горами безмолвии лишь шустрая белка прыгала по заснеженным верхушкам деревьев, заставляя заледеневшие ветки белой груши качаться и танцевать, не скупясь осыпая землю ледяными кристаллами.

Лежащий на кровати человек был щедро освещен этим предсумеречным светом. Вечерняя заря добавила румянца его мертвенно-бледному изможденному лицу. Зрачки под тонкими веками едва заметно сузились, а когда сумерки почти сгустились, он медленно открыл глаза.

После стольких дней тяжелой болезни и беспамятства Мо Жань, наконец, пришел в сознание.

Когда он открыл глаза, его взгляд оставался пустым и рассеянным. А потом он увидел Чу Ваньнина, который за эти дни так устал, что прилег на край его кровати и крепко уснул.

Ошеломленный Мо Жань хрипло пробормотал:

— Учитель…

Пока Мо Жань лежал в коконе из одеял, сознание начало медленно возвращаться к нему. Постепенно он начал смутно припоминать то, что Чу Ваньнин раз за разом рассказывал ему, пока сам он находился на грани сна и бодрствования.

Вино на Праздник Середины Осени, носовой платок с вышитыми цветами яблони… а еще про тот день в Павильоне Алого Лотоса, когда он пожертвовал собой, чтобы вместо него принять Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия.

Это все сон?

Он так сильно жаждал искупления, что ему приснилось, будто Чу Ваньнин рассказывал ему все эти истории? А может он так сильно надеялся вернуть все назад, что во сне ему привиделось, словно Чу Ваньнин готов смилостивиться над ним и простить его?

Он повернул голову и протянул руку, желая прикоснуться к спящему на краю его кровати человеку, но раньше, чем кончики пальцев дотронулись до него, поспешно отдернул ее.

Он побоялся, что если прикоснется к этому видению, его прекрасный сон сразу же разобьется вдребезги, и окажется, что он по-прежнему в Цитадели Тяньинь или стоит на коленях на помосте для покаяния, а внизу плещется ревущее тысячей голосов людское море[279.3]. Один-одинешенек перед всеми этими людьми, чьи лица в его глазах постепенно размывались, превращаясь в визжащие, орущие и хохочущие призраки погибших от его руки невинных, которые на этот раз пришли за его жизнью.

Никто не хотел его и никто его не спас.

Он просто бесстыжий щенок с волчьим сердцем, он просто сошел с ума и окончательно взбесился, он просто вообразил, что Чу Ваньнин пришел за ним… просто из-за этой невыносимой боли в сердце у него появилась иллюзия, что он наконец-то снова почтительно держит в своих руках последний огонь, что остался в этом мире.

Все ложь.

Никто не разорвал железные цепи, никто не обнимал его и не прилетал за ним, оседлав ветер, никто не забирал его домой.

Ресницы дрожали, пока, не осмеливаясь моргнуть, он сквозь слезы смотрел на умиротворенное лицо спящего Чу Ваньнина. Он не сводил с него глаз до тех пор, пока его зрение не затуманилось и слезы не покатились по щекам.

Когда отражение Чу Ваньнина в его глазах раздробилось на множество сияющих капель света, он в панике опять уставился на свою ожившую мечту.

Но его мечта не исчезла, и сон не развеялся.

Измученный Мо Жань лежал на кровати. Горло сдавило, ресницы стали похожи на мокрые перья, из уголков глаз непрерывно катились слезы… сердце болело, и кровь сквозь повязку просачивалась наружу. Боясь лишним движением разбудить задремавшего Чу Ваньнина, он закусил губу и беззвучно заплакал.

Хотя он очнулся, ему было совершенно ясно, что происходит с его телом. Он понимал, что это лишь временное просветление перед тем, как свет его жизни погаснет навсегда[279.4].

Это была последняя милость дарованная ему Небесами.

Большую часть этой жизни Мо Вэйюй от страха не находил себе места и в течение целой жизни был охвачен безумием. С руками по локоть в крови и позорным клеймом на имени, в конце концов, он был осужден по справедливости, но по итогу оказался без вины виноватым. Поэтому он чувствовал некоторую растерянность и в какой-то мере даже смятение и робость.

Он не знал, было ли это для него счастливой возможностью или все же новым испытанием.

Беда в том, что обе его жизни оказались до смешного абсурдными и нелепыми.

К счастью, остаток его жизни все еще может пройти в покое и безмятежности. Но насколько долгим будет этот остаток? День? Два?

Даже если и так, ценой своей жизни он добыл право на этот счастливый день… Эти бесценные мгновения мира и покоя, которых у него никогда не было.

Спустя время он услышал, как