Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Советский идеологический подход к культурной деятельности на национальных языках во многом пересекался с представлениями русско-еврейских интеллигентов о светской культуре на идише [Shneer 2004: 91]. Количество газет, журналов и книг на идише в 1920-е годы значительно выросло [Gitelman 1972: 332]. Параллельно шел рост числа объединений писателей на идише, подъем театра и других форм культурной деятельности на еврейском языке [Shneer 2004: 134–178]. С. Диманштейн, ведущий политик в области советского идиша в этот период (помимо прочего, он возглавлял Институт национальностей), в 1934 году так сформулировал связь между коренизацией и Биробиджаном: «в Еврейской автономной области, где будут сосредоточены компактные массы еврейских рабочих, будет проще строить еврейскую культуру социалистическую по содержанию и национальную по форме» [Dimanshtein 1934: 8][87]. При этом Маркиш, Бергельсон, Фефер, Горшман, Гехт, Бабель, Михоэлс и Зускин создавали произведения, в которых «национальные», то есть еврейские элементы не ставились в подчинение социалистическому строительству. В творчестве этих писателей, новом типе единения разных элементов, возникало уникальное еврейское пространство, вписанное в рамки советской культуры того периода.
Впрочем, у акцента на активизацию национальной культурной деятельности была и своя темная сторона: «народы, живущие в диаспоре, безусловно, причислялись к враждебным нациям и подпадали под массовые депортации, аресты и расстрелы» [Martin 2001: 423]. В рамках советской национальной политики 1930-х годов предпринималась попытка поместить идентичность, язык, национальную принадлежность и территорию в единую сетку отношений. Вот как Слезкин описывает сдвиг к фиксированной структуре национальной и личной идентичности:
Триумф подлинной коренизации, то есть укоренения… привязал постройки к почве, крестьян к земле, рабочих к фабрикам, женщин к мужчинам, советское к СССР. Кроме того, тем же простым способом каждый отдельный гражданин помещался в пределы своей национальности, а большинство национальностей – в пределы своих границ [Slezkine 1994:444].
Подобная обстановка не способствовала подвижности, слиянию или гибридности, ни в быту, ни в искусстве. Тем не менее, художники, воплощавшие новые формы еврейской культуры, и люди, жившие внутри нее, деформировали эту структуру, создавали произведения, в которых по-новому сочетались соцреализм, социалистическое строительство и еврейство.
Неоднозначная национальная политика конца 1920-х – начала 1930-х годов привела как к созданию Биробиджана, так и к последующему аресту его руководителей и закрытию школ на идише. Рассказ «Барг-аруф» («В гору») Бергельсона, опубликованный в журнале «Форпост» в 1936 году, точно отражает проблему: в нем одновременно и прославляется создание Еврейской автономной области, и клеймится еврейский национализм. Открывает рассказ виньетка: секретарь райкома получает от начальника разнос за плохую работу. Он сетует на то, как мало у него достижений, однако видит в случившемся позитивный шаг к началу «борьбы… против еврейского национализма и против великорусского шовинизма» («а кампф… кегн идишн национализм ун кегн гройсрусишн шовинизм») [Bergelson 1936а: 38]. Неоднозначность заключается в развитии «еврейского национализма» в рамках биробиджанского проекта в целом (и в рассказе в частности) и в одновременной борьбе с ним.
Перестроение еврея
Вопрос о месте еврейства в новой советской политике тела неразрывно связан с проблемой создания нового еврея – нового в нравственном, физическом и сексуальном смысле. Чтобы еврей мог влиться в советский социалистический коллектив, его еврейство нужно преодолеть. Идеология подобного изменения восходит как минимум к рубежу веков и прослеживается в трудах О. Вей-нингера и М. Нордау. Мужчина-еврей считался физически слабым, бледным, анемичным, одновременно и женоподобным, и гиперсексуальным, а евреи в целом – грязными, болезненными, распространяющими заразу, не способными к производительному труду, экономически паразитирующими на других, живущими отдельным кланом, не связанными с землей, не признающими обязательств перед странами, в которых живут, и перед общинами своих соседей[88]. Образы евреев из бывшей черты оседлости в литературных произведениях, написанных как евреями, так и неевреями, соответствуют этим стереотипам. Тела и характеры евреев покалечены еврейскими религиозными обрядами, традиционными еврейскими занятиями и антисемитизмом, присущим царским чиновникам и разделяемым местным населением. «Мускулистые евреи» Нордау, тела которых укреплены гимнастикой, а дух обновлен сельскохозяйственным трудом в родной стране, во многом стали реакцией на эти непривлекательные клише[89].
При описании тел евреев в советской литературе 1930-х годов недостатки увязаны с классовой проблемой. В «Эйнс аф эйнс» («Один за другим») Маркиша профессиональных нищих переселяют в колхозы и трудоустраивают на заводы. Эти недочеловеки, которых нарратор называет «отбросами» («брохварг»), хотят стать людьми, достичь «менчн-эндлехкайт» [Markish 1934: 223]. Проблема превращения в человека стала в 1930-е сквозной темой в литературе нацменьшинств. В сборник «Творчество народов СССР», опубликованный в 1937 году в ознаменование двадцатой годовщины революции, вошло множество стихотворений, где Сталину воздается хвала за то, что он даровал представителям малых народностей новый статус «человека». В последней строке стихотворения, переведенного с киргизского языка, о Сталине сказано так: «Под мудрым взором его ⁄ Человеком стал человек» [Горький, Мехлис 1937:120]. Представители угнетенных нацменьшинств становятся полноценными личностями благодаря дарованным им Сталиным культурным свершениям – грамотности, гигиене, новым методам ведения сельского хозяйства. В «Один за другим» Маркиша евреи с рынка превращаются в полноценных людей через пролетаризацию, возможность которой дарует им пятилетний план.
Одной из целей социалистического строительства было построение нового еврея. Например, X. Дунец, критик-еврей из Белоруссии, убитый в 1938 году, в своем выступлении на Первом всесоюзном съезде советских писателей отметил, что из сутулого анемичного болезненного еврея, «штетл луфтменча», должен вырасти здоровый мускулистый героический рабочий [Луппол и др. 1934: 446]. В речи Фефера на Первом съезде подчеркнуто, что луфтменч исчезает из еврейской жизни и литературы. Как писал в брошюре про Биробиджан Бергельсон, «в борьбе за освоение и развитие природных ресурсов этого региона возник новый тип еврея» [Bergelson 1936b: 48]. В пропагандистской литературе, связанной с Биробиджаном, возникают образы чисто выбритых улыбающихся евреев-колхозников с выпирающими мускулами и загорелой кожей, взгляд их устремлен в светлое будущее: в «Шолем ун Хава: Роман ин ферзн» («Шолем и Хава: Роман в стихах») Э. Казакевича – биробиджанской истории любви, опубликованной в 1941 году, нарратор говорит: «И жизнь свою люди живут будущим, ⁄ Потому что “сейчас” не имеет ценности» («ун лебн лебт мен мит дер цукунфт ⁄ Вайл с’хот кейн верт нит дер “ицт”») [Kazakevich 1941: 28]. В романе Казакевича евреи, поселившиеся в тайге, «грубой пищей набивают брюхо, ⁄ и будто блещут неярким огнем» («Мит шверер шпайз дем бойх гезетикт ⁄ Ун ви геглит мит штилн брен») [Kazakevich 1941: 74]. Персонаж «Барг-аруф» Бергельсона выглядит схожим образом: «Его здоровые белые зубы жуют быстро-быстро,
