Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

В странноватой первой сцене романа Нейтн вспоминает, как у них в местечке проводили похороны ноги его деда, которую тому отрезало на рабочем месте: гробовщик «нес отрезанную ступню Эли-Лейба за пазухой, будто трупик маленького ребенка» («трогт Эли-Лейбс аропгенуменем фус унтер дер пазехе, ви а клейн кинд а гештарбнс») [Markish 1934: 3]. Гробовщик горько сетует на то, что никто не кладет в коробку пожертвований на эти похороны, поскольку «с таким-то куском мертвого тела за пазухой» («мит аза а штикл мес унтер дер пазехе») никто не верит в то, что «пожертвования избавляют от смерти». Возникают вопросы, где похоронить ногу, какие над ней читать молитвы. Как и в «Носе» Гоголя, отрезанная нога в романе Маркиша начинает жить своей жизнью, с одной четкой идеологической целью: продемонстрировать, какими ужасными были условия труда при царизме. Маркиш намекает, что система ценностей традиционного иудаизма не менее ужасна: размеры останков определяют объем пожертвований, тем самым умаляя и принижая ценность самого человека.

Условия труда на капиталистическом Западе напоминают условия при царизме. Нейтн, как и его дед, тоже получает травму. После долгих лет укладки кирпичей в Америке он становится инвалидом. У него грыжа, которую он называет «деньгами, скопленными за американские годы» («дер мезуменер опшпор фун зайне американе йорн») [Markish 1934: 16]. Сбережения в банке, обещанные капитализмом, превращаются в иное вложение – источник боли, вложенный в тело рабочего.

Однако травмы, инвалидность и боль существуют не только на капиталистической стороне. Большевик Холоденко обезображен ранами, полученными на фронте во время Гражданской войны. «От края челюсти до шеи у товарища Холоденко тянулся шрам из подлатанной плоти» («Фунем эк кинбейн биз цум халдз из дем хавер Холоденко геганген а хефт фун фарнейт лайб») [Markish 1934: 83]. Шрам производит на Нейтна сильнейшее впечатление: ему кажется, «что Холоденко отвечает ему отрезанной частью лица» («аз Холоденко энтферт им мит ан афгерисенем тейл фун зайн понем»). Нейтн представляет себе, что напоминающая своей формой рот рана на лице у Холоденко останется разверстой на всю жизнь и будет «говорить со всем миром» [Markish 1934: 83]. Метаморфозы, которые вызывает к жизни социалистическое строительство, включают в себя превращение травмы в новую способность – здесь она представлена в странноватом образе говорящей раны. Впрочем, оппозиция между условиями капиталистического и советского труда и контраст между Нейтном, которого Маркиш называет «рабом» («а кнехт»), и Холоденко, «хозяином» («а хершер»), выглядит неубедительно, поскольку травмированы они оба [Markish 1934: 205]. Нейтн ощущает свое родство с Холоденко, основанное на общей боли. Когда они обсуждают достоинства советского и американского методов строительства, Нейтн замечает, что Холоденко глотает таблетку аспирина, и приходит к выводу, что тот страдает от «грыжи» («гебрех») где-то в теле, но «не в бедре, а повыше, где-то в сердце или в легких». Через образ Нейтна – его сторонний взгляд, его постоянные расспросы и его горячее стремление вписаться в новую реальность, Маркиш обозначает основную проблему романа, подчеркивая и маркируя проблему приобщения к новому советскому завету. Гротескно искалеченные тела из «Братьев», его эпической поэмы о Гражданской войне, призваны выразить скорбь поэта по уничтоженному местечку; боль в «Один за другим», напротив, нацелена на то, чтобы подталкивать к положительным переменам в герое и в мире, в который он хочет вступить. При этом избыток боли указывает на то, что цена, которую предстоит уплатить за вхождение в социалистический коллектив, непомерно высока. Неважно, как много евреи страдали в прошлом, от них требуют новых страданий.

Маркиш проводит параллель между клеймом или штампом на сердце и новообретенным плодородием земли, которое сулит советская индустриализация. В Книге Левит выполнение Богом обещания, что земля будет плодоносной, зависит от покорности «необрезанного сердца» (Лев. 26:41). Еще в Нью-Йорке Нейтн с восторгом смотрит на свою визу, где стоит советский штамп – серп и молот; прибыв в СССР, он так же смотрит «на землю, на которой стоит штамп нового строительства, заводов с высокими трубами, фабрик» и «не может оторвать глаз от этой свежепро-штампованной земли» («фун дер най-ойсгештемплт эрд») [Markish 1934: 53]. Советская виза, проштемпелеванная серпом и молотом, оставляет символический след и на земле, и на сердце героя.

Путь Нейтна к обретению места в новом советском обществе оказывается непростым. Ему трудно понять, что означают советские определения труда и «квалификации». На улице ему хочется кричать, что он тоже рабочий, что трудился рядом с китайцами, итальянцами и неграми и «строил целые города» [Markish 1934:133–134]. Но по факту былое членство в своего рода международном рабочем союзе оказывается невостребованным. Нейтн начинает понимать, что в подлинно советском смысле он не рабочий, что он даже не знает, что здесь означает слово «квалификация». Сам по себе этот вопрос оказывается потрясением, «он стал первой советской пулей, которая ранила этого тяжко замученного американского укладчика кирпичей» («дос из гевен ди эрште советише койл, вое фарвундет от дем гут-ойсгемучирн американеришн цигл-легер») [Markish 1934: 134]. Язык травмы здесь представляется важным в свете единой для всего романа метафоры раны и завета.

Вступление в советский коллектив Маркиш сравнивает с пересечением границы. Посещая вместе с другими учащимися занятия (по диалектическому материализму и физической культуре), Нейтн гадает, не существует ли «другой границы, внутри страны» и какого рода документы надлежит предъявлять там («из, хейст эс, таке фаранен нох а гренец? Инвейник ин ланд? Из вос-же вейзт мен до, аф дер гренец, ха?») [Markish 1934: 140]. Нейтн показывает преподавателю свои ладони, которые называет своим «трудовыми паспортами» («хорепашне паспортн»), и спрашивает, какие бумаги ему надлежит предъявить «на границе», то есть на символической границе, отделяющей его от советских рабочих. Преподаватель отвечает, что в СССР важны не паспорта, а сердца: Нейтн должен предъявить свое сердце. Реальность выглядела совсем иначе. В 1934 году, когда в СССР полным ходом шла новая паспортизация, сотни тысяч людей были признаны недостойными обладания паспортом – к примеру, бывшие кулаки не получили паспортов и подверглись выселению из городов [Holquist 2001]. В данном случае евреев стригли под общую гребенку, но те, кто был признан не способным к социалистическим преобразованиям в силу своей профессии, оказались среди лишенцев. Маркиш превращает массовое насилие в насилие, которому люди подвергаются «один за другим» – это инструмент преобразования человека, подразумевающий и психологические, и физические страдания. По ходу беседы с преподавателем Нейтн спрашивает, можно ли поставить штамп советской визы ему на сердце. Рассуждения о сердце, визе и штампе на сердце заставляют вспомнить Библию: во Второзаконии Моисей говорит