Во всем виновата книга. Рассказы о книжных тайнах и преступлениях, связанных с книгами (сборник) - Питер Блаунер

– Что там написано?! – выкрикивает какой-то журналист.

– «Книга призраков», – отвечает лингвист.

Якоб Вайсен качает головой. Какая ирония судьбы! Там не стихи, не кулинарные рецепты, не колоритные венгерские ругательства. И что теперь значит правда, погребенная под горой лжи?

Ответа на этот вопрос не будет. Время вышло.

Якоб Вайсен вздыхает последний раз и валится ничком.

Кто-то потом скажет, что видел, как старик улыбался в миг своей смерти.

Питер Блаунер

Последний завет

Доктор взял дрожащими руками специальную прищепку и сунул в рот. Порой это был единственный – хотя и приносящий боль – способ широко раздвинуть челюсти. Очень осторожно он пропихнул головку булавки в рот, до самых десен, и попытался вставить ее между стиснутых зубов.

С трудом сдерживая слезы, он приступил к совершению внутренней сделки. Тупую пульсирующую боль он стерпит, если это позволит отказаться от морфина и сохранить ясность ума. Временами казалось, будто раскаленный вертел пронзает скулы, но он держался, хотя глаза туманились от слез. В глубине души он боялся лишь подавляющих, парализующих волю страданий, которые рано или поздно сделали бы его беспомощным, поставив крест на деле всей его жизни.

Стояла осень тысяча девятьсот тридцать восьмого года, по радио передавали неутешительные новости. В марте немцы вторглись в Австрию, не встретив никакого сопротивления. Доктор старался внушить себе, что это еще можно пережить. Однако вскоре ввели расовые законы и издали указы об имуществе евреев, якобы полученном нечестным путем и поэтому подлежавшем немедленной конфискации без предупреждения. Когда его книги начали сжигать прямо посреди улицы, он шутил о том, какой большой путь прошла цивилизация. «В Средневековье сожгли бы меня самого». А потом нацисты появились в его собственном издательстве и, угрожая пистолетом его сыну, конфисковали бухгалтерские книги. После этого в его венскую квартиру на улицу Берггассе, девятнадцать, без приглашения пришли люди из гестапо и унесли с собой шесть тысяч шиллингов наличными. Оставалось лишь искать помощи у влиятельных друзей из-за границы, выбрать страну, где он с семьей мог бы найти приют, если бы они каким-то чудом бежали из Австрии, прихватив с собой остатки ценностей.

Теперь он в Лондоне, а войска Гитлера заняли Польшу. Как сообщили по радио, фюрер потребовал от чехов покинуть Судетскую область. А в Австрии коричневорубашечники, орудуя дубинками, переколотили витрины в магазинах, принадлежавших евреям. Оставшимся в стране родственникам доктора угрожала опасность, на их улице почти каждую неделю происходили грабежи и погромы. Всего этого нельзя было ни предотвратить, ни хоть как-то сдержать. Между тем рак уже распространился почти по всему его организму.

В последнее время доктор перенес несколько серьезных операций: ему удалили большую часть верхнего неба с правой стороны, и потребовался протез, разделяющий рот и носовую полость. Фрейд называл его «монстром» – протез постоянно раздражал слизистую рта и мешал говорить. Его выговор никогда не был благозвучным, но теперь, когда слова давались ему с трудом, стал гнусавым и неприятным для него самого. Он не признавал обезболивающих, кроме простого аспирина. Старику было восемьдесят два. Рукопись его последней и самой рискованной книги, которая пугала и в то же время волновала доктора, лежала на столе, ожидая завершения. Для работы требовался ясный ум. Но следовало как-то отвлечься, чтобы легче переносить мучения. Он вынул прищепку изо рта и покрутил там пинцетом, чтобы между протезом и нижней челюстью образовалась щель. Затем он воткнул туда кубинскую сигару, чиркнул спичкой и закурил, откинувшись на кушетку, где пациенты, такие как Дора и Человек-крыса, делились с ним своими самыми страшными тайнами и душевными волнениями.

Он уже давно был заядлым курильщиком. Недуг разрушал его тело с тысяча девятьсот двадцатого года, и если бы дочь Анна увидела отца с сигарой, она бы страшно рассердилась. Но это было единственным удовольствием, оставшимся старику в чужой стране. Правда, вопреки его ожиданиям, после уплаты непомерно высоких налогов и пошлин нацисты вдруг вернули мебель и книги из его кабинета в Вене. Немного успокоившись, он огляделся. У стены стояла знаменитая кушетка с бархатными подушками и персидским ковром, рисунок на котором был столь же ярким и замысловатым, как и сны пациентов, оказывавшихся на ней. У изголовья примостилось зеленое кресло-бочонок: оно позволяло доктору быть вне поля зрения пациента и делать заметки. На стенах висели фотографии, перевезенные из венской квартиры: высеченный в скале храм Абу-Симбел, Сфинкс, задающий загадку Эдипу, и несколько близких друзей. Покрывало, книжные полки и даже рабочий стол терялись среди множества египетских древностей, в числе которых были статуэтки Осириса, Исиды и богини-воительницы. Но самое почетное место занимала фигурка Афины. Своим невозмутимым видом и задумчивостью она напоминала доктору любимую дочь Анну. Он провел немало часов в этом кабинете, окруженный знакомыми вещами, и все равно тосковал, чувствуя себя потерянным. Теперь же, сделав первую затяжку, он приободрился и вновь стал властным и мудрым. Запах сизого дыма пьянил, проникая в легкие, и воскрешал в памяти лучшие времена. Да, иногда сигара – это не просто сигара.

– Отец, что ты делаешь? – В дверях появилась Анна. – Отдай мне эту гадость.

Она двинулась вперед, протягивая к нему руку. Любимая дочь. Увы, девочка выросла слишком умной, на свою беду, и оставалась незамужней в свои сорок три года. Доктор беспокоился о ней, тем более с учетом высокой степени вытеснения, выявившейся в результате проведенного им самим психоанализа. И все же она была его отрадой и подавала большие надежды на будущее. Самая младшая из шести детей в семье и самая способная, острым умом и проницательностью она напоминала отца; тот твердо верил, что однажды она и сама станет выдающимся психоаналитиком. Во время бегства из Австрии ей пришлось взвалить на себя тяжелую ношу. Что еще важнее, только ей он позволял ежедневно устанавливать протез в свой горящий от боли рот, и только она могла продолжить дело всей его жизни, когда он уйдет.

– Откуда она у тебя? – спросила Анна, забирая сигару.

– Недавно приходил этот назойливый мистер Дали и принес ее, – признался доктор. – Его картины меня не впечатляют, а вот сигары по-прежнему бесподобны.

– Раз ты куришь, значит ты такой же ненормальный, как он. Ты же сам доктор, так почему не слушаешься своего врача? Разве ты недостаточно болен?

– Верно, но если ты не хочешь моей немедленной смерти, позволь мне докурить эту сигару.

– Вздор, – ответила она и вытащила сигару из его сморщенных пальцев, – если не образумишься, совсем лишишься челюсти.

– Тогда пусть мне сразу отрежут голову, и дело с концом, – процедил он сквозь зубы.

– Ладно, послушай, к тебе пришел посетитель.

– Ему было назначено?

Переезд и бессонница в последнее время совсем выбили его из рабочего графика.

– Нет, и я не уверена, что его стоит принимать.

– Кто же это?

– Антон Зауэрвальд.

Доктор сидел в своем рабочем кресле прямо, словно древний тотем. Одна нога свисала с подлокотника. Услышав это имя, он встрепенулся.

– Зауэрвальд из Вены?

– Он самый.

Фрейд взглянул на лицо дочери, на ее слегка вытаращенные глаза, и скривил рот в подобии улыбки.

– Он ждет внизу, – добавила Анна.

Доктор погладил седую бороду, уход за которой в последнее время стал для него обузой.

– Чего он хочет?

– Он мне не докладывал, – Анна заговорила торопливо, в несвойственной ей манере. – Настаивает на приватной беседе. Говорит, дело чрезвычайно важное. Странно, как его вообще пустили в страну.

– Некоторые англичане все еще уповают на мирный исход, – пробормотал доктор. – Они пока не испытали на себе вражеского натиска.

– Я велела ему уйти, но он очень настаивал. Вежливо попросил хотя бы сообщить о своем визите и назвать имя вашего общего знакомого, Йозефа Херцига.

– Ну хорошо, зови его, – со вздохом согласился доктор, разгоняя застоявшийся в воздухе дым.

– Ты уверен?

– Мне просить тебя дважды?

Анна глянула с отвращением на сигару, дымящуюся в ее руке, и вышла из комнаты.

До него донеслись подчеркнуто вежливые голоса из передней и щебет птиц из сада. На лестнице послышалась тяжелая поступь, и доктор напрягся. Он пожалел о сигаре, которую забрала дочь.

– Доктор Фрейд?

Перед ним стоял человек лет тридцати, среднего телосложения, со светлыми волосами и серо-голубыми глазами, в темном твидовом костюме, узком в талии и широком в плечах – вероятно, приобретен у одного из лучших венских портных с приличной скидкой. Нос покраснел и казался восковым, словно его слишком сильно терли. Под мышкой он держал пухлый кожаный портфель для документов.