Царство. 1955–1957 - Александр Струев

С собой в Алма-Ату Леонид Ильич прихватил двоих шоферов, охранника, повариху и безотказного помощника Костю Черненко, который приглянулся ему еще в Молдавии. Именно Костя Черненко разбудил ранним утром заспанного второго секретаря Компартии Казахстана и сообщил про беду.

Леонид Ильич трясущимися руками потянулся к аппарату ВЧ.

— Степь горит, тушить нечем, — жалобно простонал он. — Вагоны, бытовки, техника, все пылает. Не казните, Никита Сергеевич!

Хрущев тяжело дышал.

— Ты куда смотрел?

— Я предупреждал, что жара стоит адская, что опасно! Надо пожарные дружины выставлять, водой запасаться, оставлять на ночь дежурных, а Пономаренко отнекивался, на ЦК кивал, мол, в Москве не поймут, что вы будете недовольны, если людей с основной работы отвлечь. Вот и дождались, — жалко оправдывался Леонид Ильич.

— Провалили, бл…и! — выругался Хрущев и повесил трубку.

Брежнев сидел в задымленном Целинограде и плакал — вот и кончилась его скорая карьера, его слава. Вспыхнула и прогорела вместе с загубленным хлебом.

Пламя разрасталось, пожирало трактора, комбайны, на скорую руку построенные домишки, гудело в заваленных хламьем домах культуры, бушевало в детских садах, библиотеках. Бескрайние, уходившие к горизонту поля пропадали под немилосердным безумством ревущего огня. Яркие всполохи озаряли хмурое от дыма небо, люди начинали задыхаться, целинников надо было срочно эвакуировать.

— Гибнет целина, гибнет! — прокричал вбежавший в кабинет чумазый секретарь Целиноградского обкома.

Он был мертвецки пьян. Воды, чтобы тушить огонь не было. Горючее, хранившееся в железных бочках, глухо взрывалось, подсвечивая огрубевший горизонт слепящими вихрями.

Леонид Ильич поднялся из-за стола и застыл перед окном, смотреть, как догорает бескрайняя засеянная отборной пшеницей степь, его детище, его оборванное счастье.

Поздним вечером, когда звезды взошли на темном небе, Никита Сергеевич зашел в калитку микояновского особняка.

— Спит Анастас Иванович? — спросил он охранника.

— Не спит, товарищ Хрущев!

— Скажите, я тут.

Через минуту появился Микоян.

— Что случилось, Никита? — вглядываясь в потерянное лицо соседа, спросил он.

Хрущев заплакал:

— Нету больше целины, Анастас! Сгорела. Дотла сгорела!

Никита Сергеевич опустился на лавочку под пушистыми туями.

— Ничего не осталось, один пепел! Хлеба не будет!

— Успокойся!

— Сожрут меня теперь волки, сожрут с потрохами! — причитал несчастный.

Микоян обнял товарища за плечи. Хрущев взвыл.

— Я сейчас! — Анастас Иванович скрылся в доме.

Никита Сергеевич сидел на лавке перед крыльцом и всхлипывал:

— Как же такое случилось? Как же могло?

Непоправима была потеря, и слишком сильна обида, обида — на весь белый свет!

Через минуту Микоян вернулся, в руках у него была бутылка тутовой, два стаканчика, лаваш и сыр. Все это он положил на скамью, поломал хлеб, сыр, откупорил бутылку.

Выпили молча. Тутовка была крепкая, градусов пятьдесят. От крепости напитка Хрущев зажмурился, утер рукавом рот и заплаканные красные глаза.

— Весь вечер плачу, успокоиться не могу, душа разрывается! — выговорил он.

— Держись, друг, держись! — обнимал Микоян. — Мы и не через такое проходили!

Анастас Иванович снова потянулся к бутылке.

Уютно было сидеть здесь, под туями, на незаметной постороннему глазу лавочке. После третьей рюмки Хрущев захмелел и немного успокоился.

— Не буду больше, — отстраняя рюмку, запротестовал он, — домой не дойду!

Микоян не настаивал. Убрал бутыль на землю, чтобы случайно не разбить.

Стояли последние дни лета. Вот-вот задышит неуютной прохладой осень, остановит соки жизни, укротит силы. А пока кругом разливалась торжествующая тишина певучего августа, густого, сладкого и неповторимого. Хотелось дышать полной грудью, радоваться неясно чему, но чему-то приятному, волнующему.

Никита Сергеевич утер непокорные слезы, распрямил плечи, откинулся на скамейке, запрокинув голову выше, и, вглядываясь куда-то вдаль, начал читать стихи:

Август — месяц лета уходящего,Август — золотистые поля,Притомилось солнце, лес палящее,Утомилась расцветать земля.

День еще прозрачен, и душистыйЗапах сена чуть щекочет нос.До свиданья, август, месяц чистый,Месяц солнца и твоих волос!

Озеро с хрустальною водоюОтражает с неба облака.Лето-лето, ты еще со мною.Лето-лето, ты со мной пока.

Вот уже летят с березы листья,Вот уже дожди гулять пошли,Налились рябиновые кисти,Пролетают в стаях журавли.

И под вечер, в зареве заката,Я шепчу прощальные слова:До свиданья, август синеватый!До свиданья, мягкая трава!

Хрущев всхлипнул. Микоян обнял друга за плечи.

— Тебе книжку издать надо.

— Засмеют! — отмахнулся Никита Сергеевич. — Знаешь, сколько у нас поэтов, а тут еще один, безграмотный.

Он глубоко вздохнул и уставился ввысь. Анастас Иванович сидел рядом, откинувшись на спинку скамейки, и тоже разглядывал усыпанное звездами небо, которое, казалось, придвинулось ближе, наваливаясь на темные силуэты деревьев, припадая грудью к земле. Тысячи звезд, близких и далеких, мерцали в его нескончаемой высоте.

В Свердловском зале Кремля открылся Пленум Центрального Комитета. Хрущев доложил членам ЦК о поездке в Германскую Демократическую Республику, рассказал, что они с товарищем Булганиным увидели.

— Удивительно, насколько рады были нам немцы! Встречали, словно родных, в глазах радость, кругом улыбки! — захлебывался восторгом Никита Сергеевич.

Радушие и гостеприимство немцев поразили Хрущева, он представить не мог, что люди, которые еще вчера стреляли в советского солдата, жгли русскую землю, впоследствии беспощадно поруганные, униженные и истерзанные армией победителей, смогли так искренне радоваться советской правительственной делегации.

— Очень радовались! — с места подтвердил Николай Александрович, — мы даже растерялись. Я уверен, что Германская Демократическая Республика — наш надежный друг.

Хрущев рассказал, что в ближайшее время в Советский Союз прибудет канцлер Федеративной Республики Германии Аденауэр, подтвердил, что международная обстановка теплеет, что наметился позитивный диалог с Западом.

— И Австрийский узел разрубили! — дополнил Булганин.

С участием США, Франции и Англии был подписан договор о нейтралитете Австрии, советские войска должны быть выведены с ее территории до конца года.

— При подписании договора, Никита Сергеевич обхватил одной рукой Рааба, другой Шерфа, — рассказывал Булганин. — Рааб — христьянский демократ, а Шерф — социалист, и закричал: «Смотрите, я одной рукой обнимаю социализм, а другой — капитализм!»

Члены ЦК смеялись.

— Это успех дипломатии, разрядка международной напряженности!

На этом же Пленуме Никита Сергеевич подверг резкой критике Молотова:

— Мы все очень уважаем товарища Молотова, мы знаем его как верного ленинца, но товарищ Молотов в последнее время высказывает противоречивые суждения и не считает нужным обсуждать внешнеполитическую стратегию с членами Президиума, ссылаясь на то, что она была ранее утверждена. Как такое может быть?! — развел руками Никита Сергеевич. — После смерти товарища Сталина мы каждое дело обсасываем, а тут — множатся неизвестные! Школьнику понятно: одна голова хорошо, а две лучше, но во внешней политике этот принцип потерян, наш министр иностранных дел, точно провидец, вершит дела сам. Непонятна позиция СССР в отношении Турции, Ирана, Египта, Сирии, Индонезии. Слава Богу, что отношения с Китаем, Югославией и Австрией взяли под пристальное внимание мы с Булганиным, о чем постоянно говорим на Пленумах Центрального Комитета. По Югославии дошло до прямого раздора! Товарищ Молотов категорически не соглашался, чтобы правительственная делегация посетила Белград. У Сталина было особое отношение к Тито, мы это знаем. У Тито, товарищи, была одна «беда», слишком он был самостоятельный, без Сталина обошелся, когда собственное государство строил и с закрытыми глазами слушать его не хотел. Тито задумывал создать Балкано-Адриатическую конфедерацию и Албанию туда тянул. Но это не означает, что Броз Тито не коммунист! У нас раньше как было — если кто-то не соответствовал линии Сталина, значит, враг! Товарищ Сталин был сильно упрямый человек. Но времена меняются, а товарищ Молотов, я извиняюсь за выражение — рогом уперся!

— Тито ставит национальные интересы Югославии выше ленинских принципов! — возмутился Вячеслав Михайлович. — Социализм есть единство, взаимовыручка, а где у Тито взаимовыручка, где единство? Если приглядеться, то и социализма нет! Сколько миллионов Тито от американцев получил? Немыслимо сколько! А люди ходят плохо одетые, голодные, а он во дворце на Брионах засел! Я это высказывал.