Серебряное озеро - Август Стриндберг

Больной умолк, надолго погрузившись в беспамятство, потом снова очнулся. В зеркало ему было видно, что дом напротив вырос уже до стропил, хотя наконечник вражеского флагштока еще не скрылся. Солнце достигло зенита и теперь заглядывало в комнату.

— Какие мои дела? — спросил он сиделку. — Что говорит доктор?

— К чему вам знать?

— Ага, значит, дела плохи… Как вы думаете, когда приходит конец, это насовсем?

— Нет.

— Вы из пиетистов?[42]

— Я обычная христианка.

— В таком случае вы верите в ад?

— Едва ли такая вера свойственна только христианскому учению.

— Тут вы не правы. В жизнерадостном язычестве ничего подобного не было.

— Что вы говорите? Неужели вы забыли о греческом Тартаре, где Данаиды наполняют водой дырявый сосуд, где катит свой камень Иксион[43], где не может утолить жажду Тантал, — об этом царстве вечного мрака с его огненной рекой, ядовитыми болотами, с чудовищами и фуриями?

— Да-да, теперь припоминаю. Но требовать от детей ответа за прегрешения отцов, такого, по крайней мере, не было в мужественном античном учении о личной ответственности, вы согласны?

— Право, после морфия не стоит пускаться в рассуждения на религиозные темы. Неужели вы не помните Эдипа, которому оракул предсказал стать убийцей отца и жениться на матери, что он, помимо своей воли, и исполнил? Или его невинную дочь Антигону, которая провела всю жизнь в страданиях и под конец удавилась, дабы избежать участи быть заживо похороненной? Вот оно, ваше прекрасное язычество…

— Сколько же глупостей вдалбливают человеку в голову! Стоит мне раскрыть рот, как я начинаю врать. Лучше помалкивать, только от морфия у меня язык стал без костей.

— За что вы злитесь на Бога и тем более на Христа?

— Не знаю. По поводу таких материй тебе врут без зазрения совести, а ты потом повторяешь эти враки другим.

— У вас есть доказательства того, что после смерти ваше существование прекратится?

— Нет, а у вас есть доказательства противного?

— Нам эти доказательства недоступны! Так что этот вопрос следует оставить открытым, а не решать его однозначно в вашу пользу. Кстати, вполне вероятно, что если некоторые души готовы к продолжению жизни, то другие подлежат уничтожению, дабы их можно было переплавить. И возможно, в переплавку идут как раз те, кто не верит в бессмертие души. В подобном случае правы оказываются обе стороны. Ведь тот, у кого предчувствие, что ему дана одна-единственная жизнь, и будет иметь только ее.

— Вы считаете это логичным?

— Разумеется! Из частного же нельзя делать выводы общего характера: среди людей встречаются чернокожие негры, но это не значит, что все обитатели земли — негры.

— Почему нужно было приплести сюда негров?

— Ага, это навело вас на мысль о Конго…

— Мне действительно предстоит еще одна операция?

— Конечно! Доктору надо уточнить, что именно у вас повреждено.

— Тьфу ты пропасть…

Больного отвезли на экипаже в лазарет, разрезали, досконально изучили, зашили и доставили обратно. Когда он пришел в себя, в нем снова закрутился валик мозгового фонографа, проигрывая воспоминания и впечатления последнего времени, только уже в том порядке, в каком они были «записаны».

— На чем бишь я остановился? Так вот, я сбежал оттуда в небольшой парусной лодке, предварительно вышвырнув из дому красные туфли, которые застряли на верхушке прибрежной ольхи. Первый месяц осени я провел один в городской квартире, заново обставляя ее по своему вкусу. Поначалу одиночество было восхитительно; я слышал, что супруга наняла меблированные комнаты, но видеться мы не виделись. И вот однажды вечером зазвонил телефон: это был ее голос, ласковый, уступчивый. Мы возобновили отношения, однако съезжаться не стали и, как вам известно, прожили счастливейшую пору своей жизни, которая продолжалась более года. Потом опять начались трения, а история с графофоном и вовсе погубила дело. Видимо, одновременно жена возобновила встречи с подругой, что и явилось истинной причиной разрыва… «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» Затем она сбежала вместе с ребенком, я позвонил, напал на след и снял Дом с привидениями в слабой надежде, что мне удастся заманить пташек обратно в клетку.

Так я снова очутился на прекрасном острове, где жизнь вдруг одним махом сделалась удивительно насыщенной. Я стал готовиться к их приезду, как будто приезд этот был мне обещан. Починил мост, в котором расшаталось несколько планок, — думая не только о детских, но и о женских ножках. Подобрал в траве осколки стекла, чтобы малыш не поранился, когда будет рвать сначала примулы, а потом землянику. Привел в порядок песочницу и подсыпал в нее песка, велел отремонтировать и покрасить качели, прибрать игровую площадку, освежить купальню… Дом окаймляли веранды, и я ходил по ним туда-сюда, выглядывая в окошки и вспоминая различные эпизоды прошлого лета, как чудесные, так и отвратительные. Я видел нас с женой в зале в первое — хорошее — время… как мы сидели вечерами то возле лампы, то у пианино, и я любовался ее юной красой. Но я представлял себе жену и по утрам — в безобразной исподней кофте или в салопе, нечесаную, сгорбившуюся, похожую на ведьму, со спущенными чулками и в стучащих туфлях. Уродина уродиной, хотя сама она считала себя неотразимой. Потом я видел супругу в каком-нибудь некрасивом платье из ткани, напоминающей обои, причем обои из комнаты для прислуги, в цветочек и полоску… и непременно какого-нибудь не идущего ей цвета. Если она при этом не подбирала волосы, лицо ее тоже обвисало, удлинялось и становилось грубым, неприятным, вульгарным, подчеркивающим узкий птичий лобик и глаза навыкате. Когда же супруга ожидала гостей и совершала туалет «для посторонних», она делала высокую прическу и мгновенно обретала новое личико, на ее одухотворенную милую головку было любо-дорого смотреть — что спереди, что сзади. Фигура подчеркивалась тщательно уложенными складками, и цвета всегда были подобраны со вкусом. Это был другой человек… Бродя по веранде, я заглянул в спальную комнату жены и сына: пустая кровать с синим пружинным матрасом, старомодная мебель, занавеси алькова, белая кроватка мальчика бок о бок с материнской (словно ялик у борта корабля), картины на стенах, старые раскрашенные литографии, забытый с прошлого года термометр за окном — все было на месте, кроме них двоих. Я вышел в сад: сирень была в цвету, ятрышник уже отцвел. И тут я заметил на ольхе пару красных туфель: они висели там, как навигационные знаки или морские сигналы, а еще было похоже, будто это застряла вверх ногами, сдвинув носки внутрь, пролетавшая мимо ведьма. Дожди, солнце и зимние снега вытравили с туфель яркую краску и скособочили их, так что они стали еще страшней на вид. Если ты любишь женщину, то стараешься потакать ее желаниям во всем, что не затрагивает твоего достоинства; неблагодарная супруга платит тебе за это презрением и еще поносит тебя за твою доброту. А случись так, что ты пойдешь поперек ее воли, она тут же скажется больной или действительно занеможет, заберет сына и уедет куда-нибудь, только бы насолить мужу, а как от этого страдает ребенок, ее не волнует. Вот она, материнская-то любовь. Гёте, между прочим, сказал: женщина создана из кривого ребра; если попытаться его разогнуть, оно сломается, если оставить как есть, оно изогнется еще сильнее[44]. Тургенев тоже писал: дважды два — четыре, но для истеричной женщины это будет пять[45]. Я бы сказал так: для всякой женщины дважды два будет столько, сколько ей хочется в данную минуту, в зависимости от настроения… Тем временем дни шли за днями, похожие один на другой, в точности как прошлым летом. По-прежнему приходила в семь утра дочка булочника с печевом к кофе, но мне некого было будить в кроватке, предлагая бисквит, чтобы получить в ответ ласку и благодарный взгляд. По субботам приезжал на лодке садовник, и я по-прежнему покупал у него розы и расставлял по вазам в их спальне. Таким образом, я жил с милыми моему сердцу тенями, жил призрачной жизнью в Доме с привидениями. На крыше снова устроились стрижи, зацвела и отцвела земляника, на ней появились первые ягоды, и я отметил лучшие места для малыша. Теперь я более всего скучал по сыну, поскольку его образ оставался чистым и неомраченным: преданный, добрый, благодарный, он всегда жил в любви и мире со своими близкими. Я не склонен к сантиментам и считал, что меня не тронут распри на почве чувств… пока не завел жену и ребенка. Когда супруга вступила со мной в борьбу, я оказался беззащитен против нее, был не в состоянии дать сдачи, бороться не на живот, а на смерть, ибо я слишком сопереживал противнику, чувствовал его собственной шкурой; к тому же, если у меня бывал повод поднять на жену руку, между нами мгновенно вставал сын.