Серебряное озеро - Август Стриндберг

С веранды, поверх сирени, мы вдруг заметили готовящийся к развороту небольшой бриг. При ближайшем рассмотрении он оказался довольно крупной одномачтовой яхтой типа куттера, но с прямыми, как у брига, парусами. Судно подходило все ближе, держа курс на наш мыс. Пассажиров пока что скрывали паруса, однако прямо напротив веранды ветер переменился, паруса заполоскались, яхту развернуло кормой, и перед нами предстала целая компания, которая пила кофе на юте; скрежетало рулевое колесо, хлопали паруса, шипела пенящаяся вода, и все же посреди этого шума до меня донесся чей-то голос, сказавший: «Густаф живет вон там, наверху». Голос был вроде знакомый, но жена его не расслышала. Яхта поворотилась против ветра, паруса убавили, отдали якорь. Судно стало на якорь в каких-нибудь двух кабельтовых от острова, однако расстояние было достаточным, чтобы до нас более не долетали никакие голоса.

Тем не менее у меня защемило сердце, и нехорошее предчувствие подсказало: «В твою гавань зашло несчастье! Держись наветренной стороны!»

Я проспал почти до полудня, видел кошмары, в которых присутствовал злополучный голос с яхты, но проснулся отдохнувший, со свежей головой, и мне тут же представилась разгадка вчерашнего. Меня даже удивило, как это я не сообразил сразу, а не сообразил потому, что просто не хотел ничего знать. Я предпочитал держаться подальше от незнакомого течения, дабы оно не подхватило меня и не запутало показания моего компаса, почему и не допустил в свое сознание представителей вражеского стана. Это были мои родственники, отпрыски дяди с отцовской стороны, которых я всегда недолюбливал — вероятно, по причине того, что при скрещивании с материнской линией кровь моя частично свернулась. Ходила даже легенда, будто дядя способствовал разорению собственного брата, моего отца, а потом еще и брезговал им самим и его близкими, пока не ушел из жизни, тоже разоренный (хотя всегда считался человеком состоятельным) и оставив без призрения семерых сирот. Перед лицом такого бедствия отец, вообще-то человек довольно суровый, смягчился, вступил в переписку с вдовой, помогал ей советами и взял к себе в дом одного из племянников.

И все же в отношениях между двумя ветвями рода, представлявшими моих родных и двоюродных братьев и сестер, присутствовала некоторая холодность. Все дядюшкины дети были смуглы и темноволосы, с карими глазами и крупными белыми зубами, все они склонны были умничать, критиковать и подсмеиваться. С ними невозможно было довести до конца ни одного серьезного разговора, поскольку тебя обязательно прерывали остротой; они обожали раззадорить и тут же осадить, так что в их обществе я неизменно помалкивал. Впрочем, это не спасало меня, потому что они подсылали кого-нибудь из малышей с якобы невинным, а по сути, каверзным вопросом, на который я не мог ответить, за что мне мгновенно попадало. Я испытывал отвращение ко всему семейству, начал ненавидеть его; под ненавистью я разумею законную самооборону личности, готовность защищать себя от злой воли. У меня был младший брат, с которым мы дружили с раннего детства; его перетянули на сторону брюнетов, он отошел от меня и скрылся с моего горизонта. Искать брата я не мог, так как он перешел во вражеский стан, перенял тамошние замашки и мнения и настолько проникся всем этим, что был не в силах говорить ни о чем, кроме как о них.

Когда брат женился, я даже не выбрался на его свадьбу, отчего невестка с того самого дня возненавидела меня, а потом и она со всеми потрохами продалась темноволосым… Шли годы, старший из кузенов сколотил себе капиталец, приобрел парусник, женился, завел детей; мой брат был более чем вхож в эту семью, летом путешествовал с ними на яхте, и услышанный мной при маневре голос принадлежал как раз его супруге, моей невестке… Встав с постели, я прихватил бинокль и отправился в купальню, откуда все досконально рассмотрел. Яхта была потрясающая: белая палуба без сучка без задоринки, световой люк, отделанный красным деревом, латунные кнехты, две кают-компании, камбуз, баковая надстройка; а еще на судне обнаружилось полно моей родни. Как многие жены, супруга моя боялась свойственников, и я оберегал ее от того давления, от того гнета, с которым может быть сопряжено их многочисленное присутствие, хотя сам я отнюдь не чурался ее близких и принимал их у себя. Мне хотелось видеть жену свободной, в том естественном окружении, какое ей досталось изначально, так что знакомство с моими родственниками было у нее шапочное, да еще я своими рассказами внушил супруге страх перед ними, что, впрочем, не мешало ей иногда, осерчав на меня, брать их под свою защиту и сваливать семейные раздоры, истинной причины которых она не знала, на мой неуживчивый характер.

Вернувшись из купальни, я застал жену в той стороне веранды, что выходит на море: она наблюдала за яхтой. Парусник сидел на воде, словно лебедь, — этому впечатлению способствовали высокий пбгиб, выступающая за борта верхняя палуба, стройные реи и лисель-реи. Я прекрасно видел соблазнительность судна и, испугавшись, твердо решил не раскрывать жене его тайну.

— А почему у тебя нет яхты? — спросила она.

— Потому, что мне не на что ее купить. И к ней положено иметь много всяких причиндалов, например парочку матросов, которые будут ошиваться в кухне, приставать к горничным и хлестать пиво. Яхта — что малое дитя, за которым глаз да глаз; вечно надо проверять, хорошо ли она ошвартована, вставать посреди ночи, если усилился или переменился ветер, откачивать воду после дождя, сушить паруса и крепить их, заниматься починкой и покраской. Нет уж, благодарю покорно, тиран мне не нужен.

Я обратил внимание на то, что жена пропускает мои слова мимо ушей; и она весь день просидела на веранде, любуясь злосчастной яхтой.

К вечеру положение усугубилось. Компания возвратилась с прогулки по суше, зажглись разноцветные огни, заиграл колоссальных размеров графофон (Что заиграл? Разумеется, «Le Charme»…), зазвенели бокалы и подносы, и, наконец, на палубе были устроены танцы. Я видел страдания жены: разительный контраст с нашим уединенным образом жизни сделал очевидным то, что давно тяготило ее. К тому же сыну разрешили послушать музыку, и он потянул нас на берег. Когда ребенок хватал меня за руку, он был неотразим, так что я против собственной воли двинулся навстречу своей судьбе. С прибрежных валунов мы выслушали целый концерт в исполнении знаменитых певцов и певиц, за которым последовали куплеты и монологи. Хохот знакомых голосов показался мне отголоском прошлого, той поры, когда я был несчастен, и, напомнив о Немезиде и связанных с ней историях, пробудил дремавшую ненависть к родным, жажду кровной мести; я погрузился в глубокую древность, в свою холостяцкую жизнь с ее похабством, ресторанами и варьете, бессонными ночами, красными глазами, скверным запахом изо рта, холодным потом, унижениями и прочим… Все относящееся к настоящему, все здоровое, красивое, восхитительное было стерто, и я мучился сознанием того, что обманул жену, утаив свое знакомство с пассажирами яхты. Но я просто не хотел навлечь на нас беду и посчитал себя вправе промолчать — я же не соврал… Когда на яхте угомонились, мы пошли домой ужинать, однако прежнее благодушное настроение было испорчено; нас обоих смущали тайные мысли, и в нашу жизнь вторглось нечто, ранее ей несвойственное. Я видел, что душой жена осталась на берегу, рядом сидело лишь ее тело, которое начало испытывать ко мне неприязнь; мы избегали встречаться друг с другом взглядами и, встав из-за стола, разошлись в разные стороны… Выйдя из дома на следующее утро, я не обнаружил яхты на прежнем месте и вздохнул с облегчением: я и мой ребенок были спасены. Скрыть свою радость, когда появилась супруга, было невозможно; разумеется, я ничего не сказал, но она слишком хорошо чувствовала меня, а выяснив причину радости, обиделась, рассердилась, стала прямо-таки исходить злостью — тоже не говоря ни слова. Около полудня она разоделась в пух и прах и направилась к курорту. Подошло обеденное время, сын требовал еды, однако мне хотелось подождать. Мы прождали час, полтора, потом все же сели за стол вдвоем; обед получился грустный. Сын спрашивал, где матушка, я ничего не мог ему ответить; наш круг оказался разорван, пустое место словно излучало укоризну, ненависть, вражду. Мы уже собирались подняться из-за стола, когда я увидел вдалеке, под деревьями, двух идущих рука об руку женщин. Рядом с женой шагала… моя невестка. Итак, неизбежное свершилось, и я, сохраняя полное спокойствие, вышел им навстречу. Жена познакомилась со свойственниками на берегу, ее тут же позвали прокатиться под парусами, а скорому возвращению домой воспрепятствовал ветер. Она была безумно хороша от свежего воздуха, казалась искренне раскаивающейся, трогательно извинялась за то, что не послала кого-нибудь оповестить нас, распространялась про встречный ветер и прочая и прочая… я же радовался обретению ее и, когда она обнимала сына, высказал удовольствие по поводу того, что она наконец-то развлеклась после нашего домоседства, — и не покривил душой. Примирение наше распространилось и на невестку, так что ей досталась часть доброжелательности, с которой я приветствовал жену. Сначала невестка робко держалась в стороне, ожидая упреков и колкостей, но, когда я, вопреки всем расчетам, встретил ее чуть ли не с распростертыми объятиями, настроение ее переменилось и она сердечно попросила прощения за случившееся, а потом, не желая более беспокоить нас, собралась уходить, и все это с таким видом, что совершенно меня обворожила. Право слово, обворожила, так как, услыхав от нее, что родственники наняли дом в курортном поселке, я не только не испугался, а едва ли не обрадовался.