Серебряное озеро - Август Стриндберг

— Мы еще увидимся? — поинтересовалась она на прощанье, тактично выражая лишь мучительное сомнение, сентиментальное сожаление о жестокости жизни, разлучающей близких людей.

На что я, впрочем, ответил:

— Это зависит не только от меня.

— А что, собственно, стоит между нами? — спросила она.

— Я уж и не помню! — сказал я. — Но глядишь, все уладится.

На том и расстались.

Вечер мы провели вдвоем с женой. Она изливала свои соображения о моей родне, в основном благожелательные и в то же время сдержанные, проникнутые пониманием и тонкими наблюдениями, из которых я заключил, что преувеличивал опасность. Нам было хорошо снова остаться наедине, и разговор о посторонних только сплотил нас, дал пищу для размышлений, тем более что я прекрасно знал жизнеописания всех родственников и мог набросать их портреты. И, как ни странно, благодаря тому, что жена тоже соприкоснулась с ними, я стал относиться к ним почти сочувственно… Наутро невестка пришла навестить мою супругу, и я увидел, что та довольна посещением; впрочем, жене брата еще дали поручение: выяснить, можно ли и остальным родным пожаловать с визитом, который они хотели бы нанести прямо сегодня. На этот вопрос было без колебаний отвечено утвердительно. И вот свершилось! Около часу дня все они прибыли — разряженные, немногословные, любезные, жаждущие прощения и примирения. Я мгновенно отметил, что прожитые годы благотворно сказались на родне, принеся с собой образование и опыт. Больше всего я боялся брата и старшего кузена, но оба отбросили привычную между родственниками заносчивую неуважительность и насмешливость, к тому же они, вероятно, отметили и во мне перемену к лучшему, поскольку свидание наше было проникнуто сердечностью и некоторой грустью, которая подсказывала, что все мы жалеем о годах, потраченных на бессмысленную ненависть. И тут я испытал несколько мгновений, оставшихся в моей памяти как минуты полнейшего мира и покоя на этом свете — я словно попал на Остров Блаженных. Сияло летнее солнце, вокруг синело море, не было ни дуновения ветерка; окна залы были распахнуты настежь; на веранде и на лужайке перед домом сидели и возлежали дамы и господа в нарядных светлых одеждах; цветы на столе, золотистое вино в бокалах с золотым ободком; из комнат доносилось си-минорное «Каприччио» Мендельсона в исполнении невестки; мой крошка сын сидел на коленях у двоюродного дяди, пожилая супруга которого любовалась необыкновенной красотой моей юной жены.

При звуках пьесы, известной нам еще по родительскому дому, мы с братом переглянулись. Наше молчание было проникнуто гармонией и примирением, подсказанными или навеянными могучей музыкой… Но вот фортепьяно смолкло, сотряся напоследок наши чувства, и тут все мы обнаружили присутствие друг друга, исполнились блаженства от того, что подружились, а я был счастлив еще и тем, что жена завоевала симпатии моих родных, превратила их в своих телохранителей. Теперь, движимые взаимным притяжением, начали образовываться группы; мы перешли на «ты», стали выяснять сходство вкусов, отыскивать общих знакомых, назначать свидания на светских приемах, приглашать к себе… потом распрощались.

Напоследок кузен осмелился произнести в виде тоста хорошо знакомые нам роковые слова: «Да будет наша жизнь всегда такой, как сегодня!» — «Да будет!» — подхватила вся компания.

Вечером мы встретились на нейтральной территории, в кегельбане, и от души повеселились за этим невинным удовольствием, в особенности младшее поколение. Я забыл сказать, что у двоюродного брата были две дочери, замечательно воспитанные и совершенно прелестные: их юная краса расцвечивала нашу компанию, где бы мы ни появлялись. Девочек же в свою очередь очаровала моя жена, и между ними возникла тесная привязанность. В общем, средь шума и гама царили покой и любовь. Несколько смущало меня лишь поведение на кегельной площадке невестки; стоило ей бросить шар выше моего, как она поворачивалась ко мне с вызовом, который я мог истолковать одним-единственным способом: дескать, ты же сам видишь мое превосходство. Такая это, сами понимаете, была женщина — вкусив от яблока, она познала лишь зубную боль… Мы ужинали все вместе, держа речи в духе «как восхитительно согласие родни». Прекраснее этого дня у меня больше не было за всю оставшуюся жизнь. Нас проводили через лес, нам прокричали на прощание «ура», а затем… Когда мы взобрались к себе на остров, из темного, без единого огонька, дома донесся крик.

Мы припустились бежать и застали сына в отчаянии: нянька с горничной пошли пройтись и бросили его одного. «Какая низость! Неужели мы ни разу не можем развлечься?!» — только и выговорила жена. Я был возмущен не менее ее, хотя присовокупил к этим словам упрек нам самим — за то, что понадеялись на прислугу.

На следующий день нас взяли на морскую прогулку. Если в былые времена я обожал, стоя у руля, в одиночку бороздить водный простор между шхерами, то сидеть взаперти на яхте со множеством слоняющихся без дела людей да еще подчиняться чужим приказам всегда казалось мучительным: ты чувствовал себя пленником, брошенным на произвол судьбы и на непредсказуемую волю ветров. Праздность рождает недовольство, и кто-нибудь непременно затевал спор о том, какой следует предпринять маневр; команды выкрикивались чуть ли не хором и хором же обсуждались: держать круче, поворот оверштаг, поворот через фордевинд, приготовиться к повороту… Убийственная скука требовала обильных возлияний, а в море перебрать спиртного еще легче, чем на суше. В общем, помимо управления яхтой, там ссорились и пили. Ветер, как и следовало ожидать, стих, а потом задул с противоположной стороны. Жена скучала по сыну, я — по своей работе; мне все опостылело, я пошел на нос и сел у светового люка.

Просидев там некоторое время, я услышал снизу, из кают-компании, голоса, один из которых — приглушенный, вкрадчивый, уговаривающий — принадлежал кузену. Мне достаточно было чуть повернуть голову, чтобы удостовериться: он сидел за столиком против моей жены и развлекал ее беседой. О волокитстве и ревности не могло быть и речи, поскольку ничего такого у нас в семье не водилось да и возраст кузена не располагал к подобным притязаниям. Тем не менее он снова явил свою вампирскую сущность: присосался к душе моей супруги, пытаясь завоевать ее, вобрать в себя, сообщить собственное мнение обо всем на свете, наладить дружеские связи, обнаружить совпадение симпатий и антипатий, одним словом, вытеснить меня. Он походил на заклинателя змей, то сжимаясь в комочек, чтобы не отпугнуть, то вытягиваясь во весь рост, чтобы произвести впечатление; он бросался именами Ибсена и Вагнера, давая понять, что они его близкие друзья, намекал на огромный жизненный опыт и познания в области человеческой психологии, сыпал объяснениями и предостережениями. Жена подпала под его влияние, изредка бросая на него испуганно-восхищенные взоры и все еще борясь с собственными, куда более правильными, мнениями, ибо мой двоюродный брат потрясающе умел внушать другим людям, что на самом деле они таки разделяют его взгляды. В основном я угадывал его речи по губам и глазам, но время от времени до меня долетали и слова, например: «Эту книгу тебе обязательно нужно прочитать». Я не знал, о какой книге он говорит, однако понимал, что в ней должны содержаться его мнения в противовес моим. Он занимался своим якобы невинным соблазнением с ловкостью убийцы, и к тому времени, когда разговор прервался из-за смены галса перед причаливанием, жена моя была отравлена свойственником до мозга костей.

Мы с ней сошли у нашей пристани, и я почувствовал, что рядом идет чужой человек с чужими, враждебными мне мыслями.

Последующие события, скорее всего, знакомы всякому мужу; некоторым удалось пережить их, другие пали на поле брани. Началось вражеское нашествие! Я видел, как жену разлучают со мной, как она все меньше бывает дома. Она читала его книги, играла невесткину музыку, собирала их цветы, которые ставились мне на стол; меня кормили новыми — их — блюдами, угощали их винами, их сортом кофе. Жена шила наряды из их тканей, сын играл их игрушками, говорил их языком. Исполняя для мужа роль медиума, невестка подружилась с моей супругой. Постепенно маски были сброшены, и семейный вампир принялся распалять, а потом осаживать меня за моим же столом… Что мне было делать, если ревновать было не к кому? Я отклонял предложения прийти в гости, отвечал на ласку холодностью, наконец просто-напросто запер парадный ход, но они ничего не поняли и стали пользоваться черным.

Самое печальное заключалось в том, что жена более не находила дома ни малейшего удовольствия. Время от времени я сопровождал ее в ресторан послушать музыку, но, поскольку я не хотел делать это каждый вечер, мне поручали оставаться и приглядывать за ребенком… Однажды я вышел пройтись после обеда. На теннисной площадке я застал за игрой двух девушек, моих двоюродных племянниц. Они предложили мне сыграть с ними, и я не увидел никаких к этому препятствий. Мы играли около полчаса, когда я заметил, что кто-то пробирается через лес к нам. По характеру я человек не злой и никогда не умел мстить тем, кого люблю, но в тот миг мне приятно было видеть выходящую из кустов жену: она была бледна, глаза ее сверкали. Мне показалось, что противоядие найдено, что ее научит опыт, когда она на собственной шкуре испытает боль отвергнутого; однако стоило мне увидеть ее неприкрытое бессильное бешенство, которое вызвало у молодежи насмешку, как я проникся сочувствием к супруге и, прервав игру, пошел за той, что сама бросила меня. Из-за этой слабости, из-за этого неумения мстить и причинять боль другому, не причиняя ее одновременно себе, я и пропал ни за грош. Как только жена выудила у меня обещание никогда больше не водиться с племянницами, она возобновила свои отлучки, хотя и не пускаясь во флирт. Если же я позволял себе замечание, она мгновенно припоминала мне теннисисток!