Час отплытия - Борис Мисюк

Что-то огромное навалилось на наш борт, затмило свет в иллюминаторе. Я встал, быстро умылся, нырнул в робу и вышел на палубу.

У борта стоял теплоход-перегрузчик с неожиданным названием «Оленёк». С другого борта был остров. Под сине-белыми снежными тучами, под лимонной рекой рассвета громоздились сопки — сваленные в кучу египетские пирамиды, но увеличенные в несколько раз. В глубине бухты меж сопок светлым клинышком виднелся распадок. В распадке пенилась на перекатах маленькая горная речка. Она впадала в море, и здесь, в ее устье приютились одноэтажные деревянные постройки — с десяток домиков, навесы для бочек с рыбой, крытый причал для катера-жучка и несколько барж-плашкоутов. Это была рыббаза одного из приморских комбинатов.

После завтрака объявили всем лебедчикам собраться на мостике. Впервые за три месяца я поднялся в эту морскую святыню.

В просторной — от борта до борта — и насквозь высветленной благодаря огромным лобовым стеклам рулевой рубке стояла лазаретная тишина, сияли надраенной медью и никелем приборы, рукоятки, детали. Капитан и вахтенный штурман были одеты по форме.

Я спросил, зачем вызывали лебедчиков, и вахтенный молча кивнул на дверь штурманской. Она была открыта, я вошел и увидел сидящего на диване старпома с развернутым на коленях журналом. Вблизи «страшный помощник» оказался добродушным с виду конопатым увальнем моих лет, а то и моложе. Ему по должности и традиции полагалось быть суровым, и он нахмурил лоб и строго спросил:

— Фамилия?

Я назвался. Старпом, склонив голову, как ученик, записывал в журнал, а в двери показался капитан и внимательно принялся меня разглядывать. Старпом продолжал анкетные вопросы, я отвечал, а сам, поборов смущение, тоже в упор начал изучать Шахрая. Властный, чуть ироничный взгляд, волевая нижняя челюсть, неестественно прямые, будто вздернутые плечи — он тянулся, чтобы казаться выше.

— «Весна»! Говорит «Оленек»! — рявкнула басом рация. Капитан дернулся как ужаленный и исчез за дверью. Через мгновение там что-то щелкнуло.

— «Весна» на связи! — резко выкрикнул Шахрай.

Бас тут же утратил начальственные нотки.

— А, это Геннадий Алексеевич у микрофона? Доброе утро. Говорит капитан «Оленька». Прием!

— Спите долго! — Шахрай на миг прислушался, словно ожидая эха. — Почему у вас трюма до сих пор закрыты?! У меня уже стропа с бочкой стоят! Прием!

«Оленек» начал оправдываться, но тут в штурманскую вошли лебедчики, и увалень старпом встал с дивана, кашлянул, нагоняя на себя суровость, и словно продиктовал, как учитель классу;

— Шкентеля не рвать! Больше шестнадцати бочек на стропе не поднимать! Гав не ловить! Расписывайтесь!

Он отодвинул, на край штурманского стола журнал, и мы, торопливо, передавая друг другу шариковый карандаш, расписались за технику безопасности. Я вспомнил первый день на «Весне» и подумал; такая уж здесь традиция. Но тут же понял разницу; Романиха инструктировала новичков, старпом — специалистов.

Перегруз намечено было вести сразу на три точки, то есть из трех наших трюмов в три трюма перегрузчика. Одновременно нужны были, выходит, шесть лебедчиков. Расставляя нас по трюмам, старпом записывал в журнал: Байрамов А. — «Весна» IV, Волнов В. — «Оленек» III. Я обрадовался «Оленьку», потому что хотел попробовать электрические лебедки. Так значит, третий трюм «Оленька», повторил я про себя. Отлично. Он напротив четвертого нашего, и я буду работать в паре с Алимуратом Байрамовым, асом лебедчиком. Это прекрасно!

Старпом продолжал записывать: «Весна» III — «Оленек» II… Каллиграфический школьный почерк у такого морского слона… И вдруг — я едва не подпрыгнул — он написал «Оленек» и вернулся карандашом назад, чтобы уверенно поставить две продолговатые упрямые точки над «ё». Его веснушки-конопушки засветились изнутри, так мне показалось в тот момент. И я вспомнил, что мне рассказывали про старпома. Говорили, что Романиха кричала на него «тюлень», а Шахрай называл Димой, уважал и даже побаивался.

Зыбь в бухте как будто небольшая, но «Оленька» с его пустыми трюмами раскачивает, как пластмассового утенка. Его мачты и стрелы, ни на миг не останавливаясь, скользят по утреннему небу, шкентеля, соединяющие мои и Алика лебедки, надраиваются и струнно звенят, когда строп с шестнадцатью бочками (каждая — сто сорок килограммов) плывет с борта на борт. Правда, Алик мгновенно реагирует, то придерживая, то потравливая шкентель в ту самую секунду, когда вот-вот, кажется, последует страшный рывок или, наоборот, строп заденет фальшборт во время крена. И как он успевает, черт, восхищаюсь я, следить за всем сразу: за грузом, двумя своими шкентелями, двумя барабанами лебедок (чтоб не ослаб разматывающийся трос, не свернулся колышкой) и в придачу еще за моим шкентелем и стрелой, которая выписывает вензеля по небу…

— Обед! — крикнул Алик через два борта и поднял над головой скрещенные руки: крест, шабаш, кончай работу.

Я был поражен: до чего стремительно пронеслось время! Выключил лебедку, расслабился, ощутив напряжение, которого во время работы абсолютно не чувствовал, и вдруг увидел, что сопки острова заметно порыжели. Хотя чему там рыжеть? Похоже, сплошь кедровый стланик. Но, видно, скрытая жизнь есть везде и всегда.

В столовой хвост до самой двери — вся моя бригада в очереди. Выхожу снова на палубу, на корму. Кто-то сидел уже тут: на бухту капронового троса положен кусок доски, а сверху мешок из-под соли. Сажусь, закуриваю. Море ослепительно сверкает, дробя солнце тысячью зеркал. В тени, у борта, поигрывают друг с дружкой перламутрово-зеленые волны. Изредка покажется на поверхности безухая собачья морда сивуча или нерпы. Неожиданное чувство — нежность. Мне вдруг захотелось погладить по голове собаку, даже ладонь потеплела. Одна из нерп вынырнула близко-близко, я встал, перегнулся через фальшборт и успел заглянуть в черные пытливые глаза-маслины. Нерпа громко фыркнула и в страхе спешно нырнула, блеснув упитанной левиафановой спиной. Как будто я хотел ей зла!..

Обидевшись на нерпу, иду в нос, в лазарет.

— Салют героям! — Я застаю Юру в койке. — Опять с утками спишь?

Но он сегодня не расположен шутить, лежит задумчивый, невеселый, глаза — в подволок, на груди — раскрытая книжка.

— Болят? — я киваю на ноги его, — торчащие за краем одеяла.

— Нет, — и досадливая гримаса — спрашиваешь, мол, о всякой ерунде. — Эх, Севка! — вздыхает Юра и резко поднимается с подушки, садится. — Какие гады!..

— Кто?!

— Все! — Черные молнии в глазах, сверкнув, пропадают. — Не все, конечно, но… е-е-сть.

И прорычав это «есть», умолкает.

— Ну давай выкладывай! — бодро говорю я.

— Да что выкладывать? Списывают Марину. Романиха сказала помполиту, что она по пьянке за борт упала.

— Ну и что? Ты думаешь, он послушается вздорную бабу? Не верю.

— Верь не верь, а приказ уже накатали. Усек?

— А она знает? — кивнул я на переборку, за которой находился женский стационар.

— Угу, — снова помрачнел Юра и добавил: — У нее воспаление легких.

— Зайдем? — я опять показал на переборку.

Юра с готовностью встал, обнажив свои волосатые забинтованные жерди, всунув их в расплюснутые байковые тапки, влез в халат.

— Мариша, не спишь? — заглянул он в приоткрытую дверь.

Мы вошли. Маринка была одна. Она лежала на спине, закинув руки за голову, до шеи укрытая простыней.

— Как самочувствие? — спросил я.

— Да помирать не собираюсь! — в ее голосе была лихорадочная бодрость.

— Ишь, — Юра взглянул на меня, — раздухарилась наша пацанка! А ну…

Он положил ей на лоб громадную ладонь, даже не ладонь, а попросту медвежью лапу, и закачал лохматой черной башкой.

В этот момент в коридоре лазарета послышались шаги и звуки голосов. Я поспешно сказал:

— Маринка, ты умница, молодчина, держись только так и не ниже. Мы сегодня идем сражаться за тебя. К помпе.

Вошла санитарка, держа в руках судки с обедом. Белая — от крашенных перекисью волос до сапог на белых змейках. «Докова супружница», — щекотнул мое ухо Юркин шепот. Я вспомнил о своем обеде, пожелал лазаретным узникам приятного аппетита и, выходя, взглянул на Маринку еще раз и встретил теплый взгляд.

— Мне срочно за рыбой надо, — хрипел транзистор голосом Шахрая, — а перегрузчик трюма открывает три часа, тальмана ищет…

«Дневной капитанский час», — отметил я, проходя мимо приемной лазарета, где док, как всегда, курил после обеда и подслушивал «богов».

В столовой уже было пусто. Зато мне не хватило компоту: кто смел, тот два съел, гав не лови, не раскрывай коробку… За первым столом, возле раздатки, сидели камбузницы, обедали и вполголоса болтали. Проглотив борщ, я грызанул холодную котлету, губы тут же покрылись парафином.