Час отплытия - Борис Мисюк

Так бы и просидели мы на мешках до обеда, если б Валентин вдруг не вспомнил:

— Слушай, Сева, да ты ж крановщиком работал, ежли моя память не барахлит!

— Отличная память, — подтвердил я.

— И молчит! — Он посмотрел на бригаду и весело-сердито скомандовал мне: — А ну-ка марш на лебедки!

— Так они же паровые! — пытался я сопротивляться судьбе, которая с этого момента была решена — я стал матросом-лебедчиком.

Поверьте мне, прекрасней специальности нет на рыбном флоте! Всегда на палубе, на крепком, как добро заваренный чай, морском воздухе, всегда видишь весь мир вокруг.

Я встал за рычаги. Чуть утопил их вниз, и лебедки загрохотали, как два трактора. Я вздернул рычаги вверх, и трактора взревели, бешено вертя барабаны уже в противоположную сторону. Пока ты не привык к грохоту паровых лебедок, он кажется оглушительным и страшным, приковывает и поглощает внимание. Нужно сразу пересилить себя и постараться забыть о нем… Затравленно озираясь на громыхающие барабаны, я забыл о гаке и шкентелях. А когда наконец вспомнил и взглянул вверх, было поздно: массивный, кованый гак легкой пташкой вознесся в небо и закрутился вокруг центральной оттяжки. В ужасе я резко нажал на рычаги, мои трактора заглохли.

— Нормально, — спокойно сказал Валентин, чуть улыбаясь одними глазами. Похлопал по лопаткам и добавил: — Ас лебедчик будешь, поверь мне.

И я поверил и стал работать. На обед я шел качаясь. А после обеда — что за странная любовь с первого взгляда — мне не терпелось вновь встретиться с лебедками. Они празднично грохотали в моей хмельной от радости голове, а руки горели, не руки, а какие-то совершенно самостоятельные и сильные существа, вдруг осознавшие свою независимость и силу. Почему же раньше, на кране, я не чувствовал всего этого?

— Где, — кричу, — наш герой?

И замечаю, что в приемной врач не один — в углу у стола сидит Маринка. Она в цветастом байковом халате, с распущенными волосами, с обнаженной для укола левой рукой. Глаза — точно у вспугнутой лани.

— Привет, Мариша! — бодро, чтоб скрыть смущение, здороваюсь я.

Она кивает мне, пытаясь улыбнуться.

В палате-каюте, которая солидно называется «Мужской стационар», остро пахнет карболкой, йодом, эфиром. Я фыркнул, и Юрка тут же проснулся, сел на койке и, как котяра, выгнул спину.

— Ох и лодырь, — говорю. — Будешь теперь сутками спать?

— А где они? — спрашивает лодырь, зевая.

— Кто «где»?

— Да сам же сказал; с утками спать.

— Ну и балаболка! — смеюсь я. — Держи вот книжку. Точь-в-точь про такого же шалопая, как ты.

Вручаю ему «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, из судовой библиотеки. Юра любит книги и, обожая в «чтиве» пружины сюжета, не пропускает и пейзажей.

— Падай, — он хлопает по стерильному пододеяльнику возле себя, — покурим.

— Нет, Юраша, — я показываю на свою робу, — куда в такой шкуре? Да и мне уже, наверно, пора. Поздравь меня: отныне я лебедчик.

— Правда? — радуется он вместе со мной. — Ари-стокр-а-ат. Так с тебя, дело прошлое, пузырек!

— Ладно, Юраха, вечером забегу. Пошел я. Дрыхни.

Да, солнце и в полдень уже не греет в этих широтах. Передернув плечами, я бодро зашагал к лебедкам. Скользкая от тузлука и чешуи стальная палуба блестит под солнцем, как лед. Лохматые тучки, видно, уже беременные снегом. Магаданские мальчишки, наверно, коньки точат. А на Кавказе начинается бархатный сезон. Велика мать Россия! А до чего превосходная сейчас пора в Подмосковье… На палубе возле трюма — пушистый ворох высушенной ветром чешуи. С шелестом ворошу ее сапогами и представляю осенний лес: живую мозаику осени: солнечные березы, осины, а сосны с елями — как стражи в черно-зеленых мундирах.

Пронзительный свист доносится из трюма. И я становлюсь за рычаги, и мои трактора грохочут. Гак ныряет вниз, в чрево парохода. Снова свист — стоп. Крик «Вира»! И я вместе с лебедками тяну вверх строп-сетку с дюжиной бочек. Шкентели — как струны. Строп степенно, как кит, всплывает из трюма и движется на левый борт. Правая рука — вниз, и один трактор глохнет. Опускаю строп на палубу и откатываю бочки с селедкой в сторону, а пустую сетку подаю в трюм за новой партией. Там, в гулкой глубине, на десяток метров ниже палубы, парни из моей бригады расстилают сетку, накатывают на нее бочки и ставят. Я жду.

Надо мной, горланя, проносятся чайки, слева по борту закатывается багровый шар, и свежая киноварь расплескалась по бугристому морю, по облакам, по белым надстройкам «Весны».

Если солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего.

Подходит Насиров, бригадир заступающей смены. Ростом он ниже Валентина, но тоже крепко обит, коренаст и, в отличие от нашего доброго бугра, резок в движениях, угрюм и напорист.

— Много еще?

— Да нет, — говорю, — стропов пять-шесть.

— Кончайте! Нам трюм нужен, будем забивать готовой продукцией! — в черных восточных глазах проблескивает холодная улыбка. — Задел приготовили?

Сдавая смену, бригада должна оставлять задел — несколько десятков бочек с вложенными в них полиэтиленовыми вкладышами, чтобы работа по посолу рыбы не прерывалась. Валя Иванов всегда строго следит за этим. Иной раз мы увлечемся: к концу смены взвинчивается темп — хочется «добить» сотню или просто забондарить лишний десяток бочек. Но он снимает одного или двоих с процесса — мы обычно ворчим — и сам вместе с ними готовит задел. Насиров нередко «забывает» о нем. Романиха благоволит Насирову. Он бегает к ней за советами и внимательно выслушивает ее ЦУ, без которых может прекрасно обойтись. Он ходит в передовиках, его недавно снимал для газеты корреспондент. «На память, Насиров, подпиши, — приставал к нему наш Гоша, — я нею тараканов травить буду, над койкой повешу — ни один не пробежить».

— Мы-то для вас всегда готовим, — отвечаю я Насирову, — чем объяснить, что вам на задел так часто не хватает времени?

— Не твое дело! — бросает он и уходит.

Но мне сегодня нелегко испортить настроение.

Сменившись и поужинав, иду в носовую надстройку, к Юрке. Он в халате сидит на койке, читает Сэлинджера и явно ждет меня: на тумбочке стоит тарелка из-под супа, нетронутая котлета, кружка компота и мензурка с прозрачной жидкостью.

— Я дока расколол, — говорит Юрка. — Док — старый мариман. Для поднятия, говорит, тонуса. Чистоган, медицинский.

Мы опорожнили мензурку, залили огонь холодным компотом, закусили котлетой, а после этого целый час усердно накачивали табачным дымом «мужской стационар», и я слушал историю о том, как ревнивая Баба-Яга — Романиха сживала со свету Аленушку — Маринку.

Жалость, гнев, обида, жажда борьбы за справедливость клокотали и пенились во мне, когда я покинул лазарет и вышел под черное, в проколах звезд небо. На миг оно показалось мне душным бархатным колпаком, нахлобученным на пустыню палубы. Я стоял у трапа, ведущего в небо, а точнее, на верхнюю палубу носовой надстройки, еще просто стоял и смотрел, но уже понял, что сейчас поднимусь по нему, пройду под желтками плафонов узкого коридора и тихонько постучу в дверь.

— Да! Войдите! — раздалось звонкое, хотя изнутри голоса всегда звучат глухо и о них говорят «как из бочки».

И я вошел уже с невольной улыбкой, подумав: вот настоящее, человеческое.

— Добрый вечер, мой друг Том, — сказал я, может быть, с излишней нежностью.

— Здравствуйте, Сева, — просто ответила она.

Было довольно поздно, я извинился, но Тома едва уловимым движением какого-то мускула лица словно сказала: какая ерунда. Ее обычная реакция на формальность, условность.

— Был тут, внизу, у Юрки, — я не мог молчать, смущенный улыбкой, праздничностью всего ее облика. — Мы говорили… Ты знаешь, конечно… этот случай прошлой ночью… Там, в лазарете. Маринка и мой Юрка… Он столько всего мне рассказал об этом. Не могу в себя прийти…

— А я к Саше в Магадан еду, — с детским эгоизмом выпалила она. — Вот!

Господи, как светилось ее лицо, как сияли глаза, когда она протянула мне листок радиограммы.

«Жду Магадане гостинице «Центральной» люблю».

О, как ликующе гудели

Лебедки, волны, пароход,

В глазах качались мачты, стрелы.

Вертелся бочек хоровод…

«Весна» по самые мачты забита рыбой — бочками с готовой продукцией. Больше их ставить некуда. Уже несколько дней у всех на устах слово «перегруз». И вот наконец нынешней ночью, пока мы спали, плавбаза вошла в бухту Рассвет и заякорилась. Под утро меня разбудили крики и беготня матросов по палубе, резкий металлический скрежет, зычный глас старпома по спикеру:

— На корме! Крепите швартов! Так стоять будем! Выбирайте прижимной! На баке! Шевелись!

Что-то огромное навалилось на наш борт, затмило свет в иллюминаторе. Я встал, быстро умылся, нырнул в робу и вышел на палубу.