Утро нового года - Сергей Черепанов

Возможно, у него не было никакого умысла, и ничего иного, кроме естественного желания «укрепить» диспетчерскую, но ведь только что совершилась несправедливость, и все, кто при этом присутствовал, были ею возмущены. Так почему он, Корней, должен принять на себя какую-то постыдную роль?

Кроме того, и сама должность диспетчера ему не подходила, он технолог, а экспедирование кирпича, ей-богу же, не требовало никаких особенных знаний.

— Ты что, не согласен? — спросил Богданенко, заметив его колебание.

— Для этой работы мне не стоило три года долбить учебники, — решил заявить себе цену Корней. — Пошлите меня в цех. Я завод знаю, до техникума проработал пять лет и предпочту снова быть в цехе.

— Других должностей нет.

— И я не хочу пользоваться чужой бедой.

— А тебе-то какое дело?

— Не хочу и только.

— Ну, знаешь! Если мне с каждым считаться, хочет он или не хочет… Здесь тебе не детский садик. Повторять приказы мне недосуг! — строго сверкнул глазами Богданенко. — Сказано, исполняй! Я тебя предупреждал. На первых порах поработаешь на этом участке, а дальше посмотрим. Справишься — повышу, не справишься — пеняй на себя!

Он опять порывисто прошелся по кабинету и занялся разговором с Полуниным.

Корней остановился в дверях, выжидая.

— Ступайте, ступайте! — поторопил его Полунин.

В приемной секретарша Зина цокала на машинке, возле нее мурлыкал что-то Артынов. Зина изредка охала и легонько взвизгивала, словно ее щекотали.

— Вот так-то, друг! — назидательно сказал Артынов, отступая от Зины и подхватывая Корнея за локоть. — У нас на зубы не попадай, а попал — становись резиновым.

Корней отвел локоть, но Артынов опять его подхватил:

— Между прочим, я за тебя слово замолвил…

— Значит, кислушка оказалась впрок… — усмехнулся Корней.

Туча не поднялась из-за степи, а повисла над синей кромкой леса, проливая косые струи дождя и дробя радугу. Оттуда долетал глухой гул грома.

— Впрок, — подтвердил Артынов, принимая намек Корнея за шутку. — Долг платежом красен.

Они дошли вместе до угла здания конторы, за углом, с торца, были настежь открыты двери в столовую, — после обеденного перерыва буфет торговал пивом. Артынов подмигнул и показал два пальца:

— Может, сдвоим?

— Не могу, у меня нет с собой ни рубля, — отказался Корней.

У него действительно не было денег, мать выдавала только мелочь на папиросы, но и при деньгах он не пошел бы с Артыновым делить компанию.

— И я еще не обедал…

— Ну, нет, так нет, как угодно!

Артынов вдруг недоверчиво покосился:

— Не могу понять, как я очутился в своей квартире? Кто меня увел из вашего дома?

— Меня не было, я вернулся, когда все гости уже разошлись, — соврал Корней. — А вы были здорово под турахом…

— Никогда со мной такого не случалось. Я выпиваю умеренно, нахожусь на уровне. Сильно съершил, что ли? Все утро тогда голова трещала.

«Ври, ври больше», — весело подумал Корней, но уходя сплюнул. Артынов продолжал вызывать у него брезгливость. И отделаться от брезгливости не было никакой возможности, хотя следовало, потому что, вероятнее всего, придется работать вместе с Артыновым, бок о бок.

Марфа Васильевна всегда приучала к трезвым суждениям: «Не торопись, прежде каждую мелочь на своих весах взвесь, что хорошо, что плохо». И это правило, когда его Корней применял, действовало безотказно. Вот и теперь, взвешивая обе стороны, — где хорошо, где плохо, — он выбрал середину, — то есть заставил себя не показывать Артынову отвращения и не возбуждать его против себя.

Подумав так, Корней рассудил далее, что, пожалуй, миновать завода все равно не удастся, и если уж начать работать, то, по крайней мере, самостоятельно и не подчиняться ни Артынову, ни кому-то иному, кроме директора. Отвечать, так только за себя, а не подставлять спину за чужую глупость, или подлость, или еще за что-нибудь в подобном роде.

В конечном итоге получилось, что предложение Богданенко не так уж и плохо, вернуться к своей специальности можно в любое время, — диплом и знания никуда не денутся, — а организовать отгрузку кирпича на стройку не ахти какое сложное дело, если за него взяться с умом.

А вот Как быть с Антроповым? Ведь для него, с его здоровьем, переход на общую работу, на сдельщину, действительно, настоящая беда, и если в такой момент занять его должность, то выглядеть это будет скверно, и люди на заводе этого не поймут.

Однако и тут нашелся выход: сделанного уже не переделаешь, Богданенко приказ не отменит, и не Корней, то, значит, кто-то другой займет место Антропова, не останется же оно пустым!

Ну, а совесть?

«Да при чем тут моя совесть! — окончательно сказал Корней сам себе. — Не я же Антропова снял. Его с места убрали, а меня поставили. И я ничего не украл, не отобрал. Мне предложили — взял. Вот и все!»

Марфа Васильевна осталась довольна, все складывалось пока удачно. Насчет совести она сказала так:

— Не выдумывай-ко, милый мой сын, чего не след! Каждый из нас живет сам для себя и для своего интересу. Ты, вот, коли проголодаешься, то домой бежишь, а не к соседу, и в буфете тебя без денег не накормят. Вот и птицы, каждая для себя гнездо вьет.

И все же это было не то… Не было уверенности в том, что поступил правильно.

Да и откуда могла взяться эта уверенность? Получилось, как он предполагал. Уже на следующий день, еще не успев, как полагается, принять должность в диспетчерской, Корней уловил на себе косые взгляды грузчиков и жигарей, мимо которых пришлось ходить.

Мать требовала от него «дорожить собственным интересом» и потому не обращать внимания, если это кому-то не нравится, на всех и на каждого, дескать, не угодишь. Ну, а самому себе угодить можно ли? Обстоятельства постоянно складывались почему-то не в его пользу, совсем не так, как хотелось, как было нужно, а иначе, впереверт. Ведь вот на зимнике черт подсунул Чермянина, если бы Чермянин не оскорбил, то он, Корней, конечно, не разозлился бы и не оставил бы Тоню одну, и тогда все получилось бы как-то иначе. А Богданенко, не раньше, не позже, именно в ту пору, когда Корней подвернулся ему под руку, снял с работы Антропова.

У матери есть своя житейская мудрость, неудачи и просчеты она встречает проще. А вот он, Корней, такой простоты еще не выработал, не приучил себя поступать твердо, определенно, без колебаний и сомнений. И нет еще в нем той внутренней крепости, которая есть у дяди, у Якова и у Гасанова, да мало ли еще сколько встретишь таких людей на каждом шагу. Они за свои поступки не краснеют, не стыдятся и себя не казнят.

А Корней вот места себе не находит. И все оттого, наверное, что всегда он чувствовал себя, как дворовая собака Пальма, на привязи. Прав Мишка Гнездин: «собачья жизнь!».

Гав! Гав! Только собаке все-таки лучше. Какие у нее заботы? И душа собачья не раскалывается надвое, как у него, у Корнея. В одной половинке души, чувствует он, есть что-то хорошее, тут он человек и тут у него иногда появляется радость, удовлетворение, а в другой половинке — сквернота. И обе эти половинки всегда вместе, и потому бывает у него, у Корнея, неуверенность. Он понимал, как дико вел себя с Тоней на зимнике, ругал за то, что не нашел причины отказаться от предложения Богданенко, презирал себя за малодушие, вспоминал, как просил мать отпустить в город, на стройку, где бы мог он обрести свободу от сада, от огорода, от всякой домашней мелочности и опеки.

— Я на тебя не обижаюсь, Корней Назарыч, — попросту сказал Антропов, когда был подписан акт приемки. Проводив его, Корней долго сидел за столом, размышляя и мучаясь.

В дурном настроении он едва-едва проработал смену и, возвратившись домой, сразу скрылся в сад. Чтобы мать не приметила его безделье, не помешала побыть наедине с собой, взял лопату, поковырял землю возле забора, потом, облокотившись на черенок, стал смотреть на вечереющее небо.

По ту сторону забора, в огороде Кравчунов, Яков ползал на коленях между гряд, выдирая сорняки.

— Эй, ты! Современник! Чего так огород запустил? — спросил Корней не особенно дружелюбно.

— Не успеваю, а бабка болеет, — сказал Яков, подымаясь и оскребая щепкой налипшую на ладони грязь.

— Все на пользу общества трудишься?

— Иногда на пользу, а порой без пользы, — пошутил Яков и в свою очередь спросил: — Ну, как там у тебя в диспетчерской? Доволен?

— Тебе-то не все ли равно? Ведь не твоя забота.

Корней напустил на себя равнодушие, ему претило сейчас не только говорить, но и думать об этом. Отдохнуть или уж, по крайней мере, сделать себе кратковременную передышку!

Яков подошел ближе, ступая по узкой полоске межи между посевами пшеницы.

— Меня не особенно интересует, почему ты изменил своей специальности. Но как ты мог…