Утро нового года - Сергей Черепанов

За нарушение правил технической эксплуатации полагалось бы, понятно, потянуть к ответу не моториста и не механика. Но вызванный вместе с Корнишиным и Семеном Семеновичем на объяснение к директору Василий Кузьмич невинно сказал:

— Позвольте, позвольте! Да причем же тут я? Мое распоряжение об увеличении нагрузки было согласовано и одобрено. Механизмы находятся в введении Семена Семеновича, и не мог же я без его ведома…

— Не лги, Василий Кузьмич! — резко оборвал его Семен Семенович. — Ни с кем ты не согласовывал!

— А припомни-ка! Разговор у нас с тобой происходил у меня в конторке, один на один, ты даже говорил, будто запас подъемной силы у лебедки вполне надежный.

— Поди ж ты! — удивился Семен Семенович. — Врешь и не краснеешь!

— В следующий раз я свидетелей стану приглашать, чтобы ты, Семен Семенович, от своих слов не отказывался.

— Эх, ты-ы!.. — зарычал Семен Семенович. — Да как ты смеешь, наглец?!..

Василий Кузьмич отступил, его мелко затрясло, начало клонить набок. Бросив на язык, наскоро добытую из склянки таблетку, он выпил полстакана воды и привалился на директорский диван.

— Никому, тем более парторгу, не позволено травить и оскорблять работников, — сдерживая гнев, сказал Богданенко. — Василий Кузьмич нездоров!

Семен Семенович тоже отступил, и выходя из кабинета, с опаской оглянулся на беспомощного Артынова.

— Заметь, Николай Ильич, это что-то в нем новенькое! А впрочем, сам черт его не раскусит! Может, и в самом деле… Возьмет да копытами вверх брыкнет! Ляжет пятном на совесть…

Когда разговоры об это случае дошли до двора Марфы Васильевны, она строго предупредила Корнея:

— Ты лишь свое дело знай и исполняй в аккурате. А кто там из них прав, кто виноват, поди-ко, дело не наше! Каждому свое! Теперича, слава богу, ты уже разобрался, кто какую цену имеет, так и держись с каждым по его цене. Ты не им лично служишь!

Ее житейская мудрость, как всегда, дальше своего двора не выходила.

Дни стояли погожие, но к ночи накатывались грозы. Они проходили стремительно, сразу вслед за вихревыми набегами. Земля уже напилась вдоволь, ополоснулась, а там, где травы пожухли, начала укрываться заново зеленым подгоном.

Закаты еще не потухали допоздна. Розовато-темные полоски отделяли затонувшую степь от неба, неяркий мерцающий свет накрывал ковыли и дальние перелески.

Иногда по ночам Корней выходил за околицу, в степи было тихо. Он ждал, понимая, что ничего не дождется, — Тоня Земцова не придет, а если вместо нее появится Лизавета, то ничего уже не повторится. С Лизаветой он больше не встречался.

Между тем Антропов, передав Корнею должность диспетчера, работал тут же на складской площадке грузчиком. Скулы у него задубели, резко обозначилась на лбу широкая морщина. Труд выгрузчика приходился ему явно не по силам.

Проходя мимо штабелей кирпича, Корней часто замечал, как Антропов, разгибая спину, растирал ладонями поясницу и надсадно кашлял от едкой гари.

— А ты с ним не вздумай якшаться, — опять предупреждала Марфа Васильевна. — Начнет жалобиться да еще, не дай бог, просить сделать в нарядах приписку, так чтобы ни-ни! Эк, скажут, пожалел: сам добрый кусок слопал, а человеку подачку бросает! Ведь беспременно начнут болтать. Не умел он на месте удержаться, так пусть уж и терпит покуда, на грех не наводит.

Антропов не жалобился и ничего не просил. Корней охотно помог бы ему, вопреки совету матери даже рискнул бы на приписку к зарплате двух-трех сотен рублей, но этот риск был не нужен, так как Антропов не только не просил, но и держал себя независимо.

А надоедал Мишка Гнездин. Он поругался сначала с Артыновым, затем Гасанов вытурил его из карьера.

— Молочный сезон закончился, — говорил Мишка, насмехаясь над своим бедственным положением. — Но представляешь себе: назначают меня на террикон. Вот забава: Михаил Гнездин станет кормиться от заработка на уборке мусора!

Почти неделю на заводе он не появлялся. Его постоянное место в столовой, близ буфетной стойки, пустовало. Но пошатавшись по городским предместьям, Мишка снова возвратился на обильные хлеба Лепарды Сидоровны. В наказание за прогулы Богданенко направил его на погрузку вагонов, то есть в диспетчерскую службу, в прямое подчинение Корнею.

Прицеливался он будто шутя, но цель выбирал опасную.

— Неужели дружка не уважишь?

— Не уважу! — отрезал Корней. — Станешь прогуливать и гонять лодыря, к работе не допущу. Дураков, которых ты ловишь, здесь не ищи! Что заработаешь, то и твое!

— Дураков ощипывают, как гусей, подлецов «доят», а с умными людьми делают бизнес, — не растерялся Мишка. — Я тебя считаю умным и деловым, поскольку ты сын Марфы Васильевны. Ты не станешь спрашивать с меня пол-литра и пить пиво за мой счет, как делал Васька Артынов. Мы станем делить барыши пополам…

— Ты что предлагаешь?

— Маленькую конвенцию, на основе которой мы можем приступить к разработке недр. Например: какие явления мы наблюдаем в окружающей нас среде? Мы наблюдаем значительное улучшение благосостояния людей и их стремление всячески украшать, свой быт. В пригородах и на окраинах города люди интенсивно строят себе дома. Отсюда вывод: каждому застройщику необходим кирпич! Где его взять? На базаре не продают. В магазинах строительных материалов не купишь. И вот тут являемся мы. Нет ни реклам, ни афиш, ни отделов по организации торговли. Но бумажные рубли, длинные и короткие, наподобие осеннего листопада сыплются в наш тихий сад. Любую сотню кирпичей застройщики возьмут с поцелуем. А что означает сотня, тысяча, даже десять тысяч от трех миллионов в месяц? Песчинка! Я подозреваю, твой десятник Валов уже карманы себе набил. Мы можем присоединиться к нему или же…

— Или же я спущу тебя с лестницы, — перебил Корней. — И за тебя никто не заступится!

Конечно, это были правильные слова, которые он сказал Мишке. Иначе нельзя. Нет, никак иначе нельзя! Еще не забылось…

То произошло давно, еще во время войны. Из каждой семьи мужчины отправлялись на фронт. В Косогорье оставались лишь женщины, исхудалые от полуголодных пайков, от забот и горя. В магазинах на полках лежали никому не нужные коробки из-под печенья, пустые, «бутафория», а хлеб, сырой, черный и горклый, выдавался по карточкам, и никто его досыта не ел. Женщины отдавали пайки детям, а для себя варили обрезь, шелуху, крапиву, свекольную ботву. Великой надеждой, спасением от голода служила картошка. Ее сажали повсюду: в огородах, на пустырях, посреди улиц, перед окнами домов и даже на заводском дворе. Бросали в лунки не целые клубни, а вырезанные из картофелины «глазки», и новый урожай до времени не трогали, — ведь нужно было прожить еще более голодную зиму.

Из семьи Назара Чиликина на войну никто не ходил. Сам Назар по причине плохого слуха получил «белый билет» и полную отставку от призыва. А Корней был еще мальчишкой. И не знали Чиликины никакой нужды, словно военные беды обошли их двор стороной. Питались своей картошкой вволю, варили борщи из капусты с томатом, лавровым листом и заправляли сметаной, как в мирную пору. И мясо было свое: откармливали поросят, бычков, телочек, разводили кроликов и домашнюю птицу.

Был тот год третьим от начала войны. Кончалось жаркое лето. Картошка уже отцвела.

Однажды, в начале августа, ненастной ночью послала мать Корнея в чужой огород. Пригрозила. В темноте, ничего не различая, вырывал он высокую ботву с корнями, на ощупь выбирал из мокрой земли скользкие, тонкошкурые белые плоды. Торопился и боялся до ужаса. Всякая вспышка молнии пригибала, кидала в холодный пот. И приволок он тогда домой полмешка этой оплаканной проклятой картошки и всю высыпал в корыто кабану. На, жри, окаянный!

А утром, проходя мимо, видел, как хозяйка обворованного огорода, старуха, ползала на коленях по истерзанному за ночь картофельнику, собирая ботву и мелкую, похожую на горох, завязь. Кража убила эту женщину: она не могла подняться на ноги и не кричала, не причитала, не звала на помощь, только ползала, ползала, ползала…

Он, Корней, убежал, не оглядываясь, и больше никогда, уже много лет не ходил тем переулком, мимо того огорода и заклял ту ночь и того кабана. Мать, бывало, принималась колотить, не давала еды, но он все-таки стерпел и ни разу не перелез через чужую изгородь.

Совесть? Да, это касалось его совести!

— Ну, ну, не серчай, — сказал Мишка.

— Словом, у меня ты не поживишься.

— Отвергаешь конвенцию?

— Да! А если жрать тебе нечего и Лепарде надоел, то отправляйся на вокзал или у ребят из общежития тяпни пару костюмов.

— За кого ты меня принимаешь? — вдруг обиделся Мишка. — Воровство — не мое занятие. У ребят костюмы нажиты честным трудом. Это свято. Я же, как тебе известно, против грешников и фарисеев. Нет худа в том, чтобы отобрать рубль, уворованный из казны либо у людей, должен же уворовавший понять, что не создал себе блага.