Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

— На уфимском направлении были войска генерала Ханжина, а не мои, — сказал Гайда.

— Да, но вы должны были ударить в тыл 5-й советской армии, приостановить этим наступление красных и содействовать успеху Ханжина. — Адмирал с таким ехидством прищурил глаза, что Гайда невольно отвернулся к окну. — Тактика требует умения вести операции во взаимодействии с другими армиями…

— При том положении, которое создалось на фронте, помочь генералу Ханжину было невозможно, — сказал Гайда.

— Для вас, может быть, и невозможно, — сказал Колчак издевательски спокойным тоном. — Вы в прошлом, кажется, аптекарь и не имеете специального военного образования. Назначая вас командующим армией, мы, к сожалению, не знали вашей основной профессии. Нет слов, смешивать порошки по готовым рецептам куда как легче, чем командовать армией. Ну, а коли уж вы взялись командовать, вам следовало бы создать себе надежный штаб, а не назначать в него болтунов «демократов», которых всех без исключения нужно повесить… Без хорошего штаба претендовать вам на командование армией было слишком самоуверенно…

Лицо Гайды сделалось каким-то прилизанным, скользким, как будто он только что вынырнул из воды.

— Да, ваше превосходительство, — через силу усмехнувшись, проговорил он. — Да, ваше превосходительство, но иные претендуют на то, чтобы управлять целой Россией, умея с грехом пополам управлять тремя кораблями… Иные берутся командовать сухопутными армиями, не имея представления о том, что такое пехота…

— Что?

Гайда молчал. Он стоял белый, как мел, с закушенной губой и сжатыми кулаками.

— Я вас отправлю на суд военного совета, — сказал Колчак срывающимся голосом. Нижняя челюсть у него дрожала, и он никак не мог унять ее дрожь.

— Я чех, — сказал Гайда. — Я сдал командование армией и не подчиняюсь вам. Я чех… Я не явлюсь на военный совет…

Колчак почувствовал, что у него слабеют колени, ухватился за спинку кресла и закричал:

— Убирайтесь вон!.. Сейчас же убирайтесь вон!

Когда Гайда повернулся и пошел к двери, адмиралу непреодолимо захотелось выстрелить ему в спину. Он даже нащупал спрятанный в кармане пистолет, но, как ожегшись, отдернул руку и потянулся к стакану с водой.

2

Адмирал долго глядел на дверь, закрывшуюся за Гайдой, глядел с тем тупым безразличием, которое всегда охватывало его после вспышек гнева. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным. У него не было даже мыслей.

Потом к нему возвратилась память, и он припомнил от слова до слова весь разговор с Гайдой. Припомнил и испугался.

Разве для того он вызывал и целый час ждал Гайду, чтобы порицать его за неудачу резервного корпуса, или для того, чтобы оскорбить? Нет, он не хотел этого. Он хотел лично проверить донесение контрразведки и понять, кто стоит за спиной этого выскочки — чешского генерала. Что он успел в этом? Ничего. Нужно начинать все сначала, идти трудными окольными путями, а Гайда теперь предупрежден. Он стал опаснее во сто крат, чем был прежде. Теперь, вступив в конфликт с верховным правителем, он действительно мог объединить вокруг себя всех скрытых врагов его — Колчака, мог подстрекать чехов к перевороту, чехов, которым опротивела война и у которых истощилось терпение ждать, когда их отправят на родину. Он мог, как оскорбленный и униженный, апеллировать к союзникам, и кто его знает, как они отнесутся к нему и не намечает ли его уже кто-нибудь на роль нового главнокомандующего, более удобного и удачливого. Да и его ли это слова о «демократических обещаниях»? Не повторял ли он чьи-то чужие слова?

Колчак поднялся с кресла и посмотрел в окно. Он увидел сразу все: и пустой перрон, и раскаленный асфальт, и часового, отмеривающего три шага вперед и три шага назад возле дверей салон-вагона, и медный станционный колокол, горящий, как солнце, у вокзальных дверей, и запыленную листву искусственных пальм в раскрытых окнах ресторана.

И вдруг мысль его заработала энергично и отчетливо, будто с мозга внезапно спала липкая обволакивающая пелена. Он с предельной ясностью понял причины оскорбительного поведения Гайды и его странных разговоров о «демократических обещаниях». И он больше не сомневался, что Гайда повторяет чьи-то чужие слова, может быть, слова каких-нибудь сановных дипломатов или генералов Антанты. Он понял, что где-то в высших штабах союзников им недовольны, что он не оправдал надежд союзных политиков и стратегов и что поражением на фронте союзные генералы напуганы больше, чем напуган он сам. Он еще верил в свою звезду и в свой талант полководца. Он считал поражение временным и ждал дня удачи. Но верили ли в его полководческие таланты другие? Почему Гайда сказал о трех кораблях и об адмирале на суше? Может быть, он это тоже подслушал где-нибудь и у него воскресли прежние честолюбивые замыслы?

«Почему он заговорил о «демократических обещаниях»? — думал Колчак. — Прежде он верил только в силу кнута и штыка… Демократические обещания… Демократические реформы… Кнут и штык. Гайда ли? Может быть, он стал демократом потому, что так захотели другие? Новая политика… Кто? Вильсон? Ллойд-Джордж? Почему он узнал первым?»

Да, это была новая политика. Но Колчак увидел в ней только одну сторону, он понял, что союзники хотят навести «демократический лоск» на белую Сибирь, чтобы обеспечить себе свободу мобилизации новых контингентов войск для борьбы с большевизмом.

«Демократический лоск» действительно был необходим союзникам, действительно нужна была личина «борьбы за свободу». На западе Европы и в Америке рабочие были возмущены своими правительствами, которые оказывали помощь российской контрреволюции. Все громче раздавались слова протеста: «Руки прочь от Советской России!» Движение протеста ширилось, приобретало формы острой борьбы во всех странах: и в Англии, и во Франции, и в Соединенных Штатах.

Колчак об этом знал не только из газет и из разговоров с иностранными дипломатами, нет, собственные политические агенты уведомляли его об этом.