Обмененные головы - Леонид Гиршович

Боясь выдать свое невежество – наверное, чудовищное: кто такой Ясперс [107] ? – я уже не спрашиваю, почему Кунце надо было прощать его брак. Но Геббельс – она продолжает – приезжал сюда в другой раз, в первых числах марта сорок третьего года… А-а, так вот по какому случаю был приобретен этот портрет – странно: казалось бы, Кунце не нуждался в демонстрации своей лояльности, да еще такими чиновничьими средствами. Или все же нуждался?

После этого она меня быстро отсюда уводит. Словно испугалась: что я еще замечу такого. Я уж вовсю стрелял глазами, уходя. Но с портретом я, видно, угодил в самую точку – хотя с моей стороны это вышло без всякого умысла, просто портрет был здесь неуместен и датирован сорок третьим годом.

Я не могу спросить у Доротеи Кунце напрямик, почему она меня обманывает. Ведь я уже старался, объяснял ей, что первой ей же самой выгодно эту тайну разгласить… По прошествии тридцати пяти лет на поверхность всплывает невероятная история (даже если ей лично она почему-то там неприятна – мало ли, друзей разочарует). Это же новое вино в старые мехи – под старыми мехами подразумевается, конечно… ладно, замнем для ясности. Вышло же, что я хочу ее купить. Значит, нужны факты в ответ на ее «факты из мраморной папки». Мне было документально доказано, что никакого еврейского дедушки среди «арийских» бонз, торжественно и по ранжиру оплакавших антисемитского журналиста Клауса Кунце, не было. Понятно, что не было. Он где-то в собачьей конуре сидел, но к семейному чаю, погрызть сахарку, вышел.

Все это мне напоминало вот что: по местной программе раз в неделю шла детективная серия «Коломбо». Там каждый раз повторялось одно и то же: одноглазый, в засаленном плаще, с дурными манерами сыщик (Питер Фальк – наверное, мой соплеменник) пиявкой впивается в напыщенного богача или «знаменитость», которые отбиваются от него с наигранно-брезгливым раздражением, покуда шаг за шагом он не прижимает их, в действительности коварных и расчетливых убийц, к стенке. Такое разоблачение Доротее Кунце не грозило, но в остальном у нас наметился психологически сходный поединок, где я постепенно брал верх, не понимая, над кем, над чем, – настырный приставучий плебей… Но брал же!

В лифте. Интересно, отдохнуть на этом диванчике, запахнувшись пледом, кому-нибудь уже удавалось? (Плебей становится развязней. Она не отвечает.) Дело в том, что – возвращаюсь к теме – о чудесном и совершенно необъяснимом для меня перемещении из ямы под Харьковом в оркестровую яму в Ротмунде моего деда Йозефа Готлиба имеются некоторые свидетельства, игнорировать которые я не могу. Первое…

Я рассказываю – в безличной форме, – как «был обнаружен» в ротмундских нотах автограф с рисунком, идентичный автографам деда, датированный сорок третьим годом. Подтвердить это сообщение оказалось невозможно, автограф – исчез! Нет, вполне прозаически, под чьей-то резинкой, какого-то оркестрового санитара. Как есть в Германии тетеньки, которые с утра до вечера чистят свои квартиры – с такой неимоверной энергией, что сами всю жизнь пахнут пóтом, – так же в немецких оркестрах есть дяденьки, которые с неменьшим остервенением что-то постоянно стирают в нотах. Я продолжал розыски и вскоре познакомился с флейтистом, доживающим свой век в сельской местности. Этот потомок Пана мне подтвердил, что да, правда, в конце войны у них, то есть в Ротмунде, время от времени играл один русский немец, « в последний момент спасенный нашими из-под расстрела » (как видите, негатив известной фотографии). Он носил мою фамилию. У меня был с собой снимок деда – чтобы показать флейтисту… Я смотрю на нее. Как на шар, застывший над лузой. Следующим ударом я загоню его – это понимает и шар. Петра невозмутима, не поднимает от чашки глаз, какой вкусный чай… Но Глазенапп – так звали флейтиста – был слеп.

Но и это не все. Есть письмо Кунце, я его читал. Какое письмо? Неизвестное письмо Готлиба Кунце? Я не знаю, известно оно или нет. Оно хранится в частной коллекции, у некоего Боссэ.

Факт существования неизвестного (ей) письма Готлиба Кунце приводит фрау Кунце в сильное волнение. Каково же его содержание? На письме дата – у меня хорошая память на числа – двадцать первого первого сорок второго. В нем Готлиб Кунце благодарит этого мерзавца, Карла Элиасберга, – вы его не помните совсем? Поверьте, мерзавец – проштрафившихся музыкантов гнал на фронт… благодарит его за выражение соболезнования, пишет о своем душевном состоянии, о своем внуке Инго, о жене, которая, не будь Йозефа Готлиба рядом… Там так и стоит – «Йозефа Готлиба»? К сожалению, не совсем, только инициал. Ну, так это ничем не подкрепленная догадка. Нет, только в том случае, если фрау Кунце сможет расшифровать этот инициал по-другому. А почему, собственно, она должна расшифровывать? Да потому, что она здесь жила, она не может не знать человека, который пользовался таким влиянием на Веру Кунце, таким исключительным влиянием – согласно письму. Про которого написано, что гибель Клауса он переживает как гибель собственного сына. Если я не прав, фрау Кунце, кто же этот загадочный Й., работавший под началом Элиасберга, – ответьте, назовите, вы здесь жили.

Она должна видеть это письмо, заглазно она ничего сказать не может – а вдруг это фальшивка, фальшивок тьма. Ее правда, сам недавно видел одну. Так где хранится письмо? С моих слов она записывает телефон Боссэ.

Ее чашка пуста, моя тоже, чайник тоже – она не сомневается, что я еще дам о себе знать, учитывая напор, который я сегодня выказал. Возможно, ей действительно удастся что-то вспомнить, о чем она совершенно запамятовала сейчас, а пока… «А пока» она ничего сказать не может, «а пока – прощайте» – так следует понимать «а пока…». Вопрос сугубо светский, на прощание: я остановился прямо здесь, в Бад-Шлюссельфельде? Нет, я сейчас еду в Циггорн. В Циггорн? Машиной? Нет, поездом. Мне повезло (считает Доротея Кунце – «Зара Леандер»). Ее невестка как раз сейчас едет в Циггорн. В самом деле? По выражению лица Петры ясно, что это чистой воды импровизация. Ну да, ты же сказала, что собираешься быть дома еще сегодня, – или мне послышалось? У меня на глазах самым беспардонным образом свекровь выставляла из дома невестку, и та безропотно повиновалась (может быть, даже радуясь в душе такому повороту событий). Я интересуюсь: а что Тобиас – остается у бабушки? Конечно, каникулы, он будет здесь до конца недели, а потом отец его заберет – в Бад-Шлюссельфельде замечательный воздух. А Тобиасу она скажет, что мама уже уехала, он вряд ли будет сильно страдать.

Зачем ей это понадобилось, так хищно использовать подвернувшийся под руку случай? Обычно человека спроваживают, если кого-то ждут. Значит, предстоял незапланированный визит – Доротее Кунце не терпелось рассказать про меня кому-то?

Снова «фольксваген» с развеселой бумажной сосиской на стекле – неожиданно послужившей мне отмычкой: «Вольный имперский город Цвейдорферхольц». Миллионы машин бегают по Германии с аналогичными наклейками: придурковатыми, серьезными, лирическими – на все вкусы. Петре наклеивать игривую сосиску было даже как-то и не к лицу – ей бы подошло что-нибудь свободолюбивое, по-испански: Куба си – янки но! Впрочем, сосиску мог приклеить за нее и кто-то другой – сын? муж?

Едва мы оказались прижаты друг к другу в капсуле «фольксвагена», как она спросила: заметил ли я, что ее только что бесцеремонно прогнали? Я лицемерно удивился: как, разве она не собиралась уезжать? Нет, но и слава Богу, ей невыносима эта обстановка. Только ради Тобиаса она сюда приезжает, воздух здесь, это правда, сказочный. (Ерунда – воздух, властная бабушка так хочет; и потом, как уже подмечено было, наперекор себе самой все же гордилась, чей Тобиас правнук.) Чем же она это может объяснить такую странную выходку со стороны свекрови? Ну как чем, а что, я сам не заметил, в каком она была состоянии – совершенно потеряла самообладание. Еще до упоминания об этом скрипаче-еврее – моем деде – падает в обморок, приняв меня за грабителя. Я вставляю: приняв меня за привидение. Нет уж, привидением Доротею Кунце не проймешь! Ну, хорошо, а вот, зная ее, что она считает, все эти ее «нет» – это было вранье? Вранье… паническое вранье! Или не знаю что, но она свою свекровь не узнавала: вдруг повела меня в кабинет Кунце (выясняется, что кабинет Кунце – место заповедное, туда входа нет).

И отчего же это все? – спрашиваю я Петру. Ничего нового она мне сказать не может: она меня уже предупреждала, что в этом доме за такую историю мне спасибо не скажут. Правда это или неправда, было это или не было – этого не должно было быть . И матушка Доротея в лепешку разобьется, чтобы доказать, что все это вздор, – ее обожаемый Готлиб Кунце, как истинный немец, на такое отступничество не был способен.

В лепешку чуть не разбились мы, когда прямо на нас из какого-то закоулка выпрыгнул «ягуар» и исчез в том направлении, откуда мы только что приехали. Во всяком случае, о степени риска, которому подверглись наши жизни, свидетельствовало далеко не изящное «шайсе! [108] » Петры (за рулем унификация пола полная). Дальнейших нелестных эпитетов по своему адресу владелец «ягуара» избежал потому лишь, что был вдруг опознан: это же… это же Доротеин «бой-френд», теперь понятно, почему ее, Петру, понадобилось выпихнуть. Спешит – она, наверное, ему позвонила… А что, у нее было в жизни много друзей-мужчин – судя по тому, как она себя держит и как выглядит, – да?