Обмененные головы - Леонид Гиршович

И отчего же это все? – спрашиваю я Петру. Ничего нового она мне сказать не может: она меня уже предупреждала, что в этом доме за такую историю мне спасибо не скажут. Правда это или неправда, было это или не было – этого не должно было быть . И матушка Доротея в лепешку разобьется, чтобы доказать, что все это вздор, – ее обожаемый Готлиб Кунце, как истинный немец, на такое отступничество не был способен.

В лепешку чуть не разбились мы, когда прямо на нас из какого-то закоулка выпрыгнул «ягуар» и исчез в том направлении, откуда мы только что приехали. Во всяком случае, о степени риска, которому подверглись наши жизни, свидетельствовало далеко не изящное «шайсе! [108] » Петры (за рулем унификация пола полная). Дальнейших нелестных эпитетов по своему адресу владелец «ягуара» избежал потому лишь, что был вдруг опознан: это же… это же Доротеин «бой-френд», теперь понятно, почему ее, Петру, понадобилось выпихнуть. Спешит – она, наверное, ему позвонила… А что, у нее было в жизни много друзей-мужчин – судя по тому, как она себя держит и как выглядит, – да?

Я очень заблуждаюсь, наделяя Доротею Кунце естественными человеческими свойствами. «Бой-френд» было сказано в шутку – платонически влюбленный в нее всю жизнь один старый холостяк, который, если она прикажет: прыгай в пропасть – прыгнет, не задумываясь, как в свое время, не задумываясь, прыгнул бы за фюрера. Овдовев двадцати одного года от роду и с мужем прожив «нетто» от силы несколько месяцев, она затем всю жизнь блюла свое вдовство, превратив его в фетиш. С ее внешностью? Она, верно, пользовалась колоссальным успехом, и соблазны подстерегали ее… Бросьте, какие соблазны. Она кукла, ее главный соблазн был – стать Кунце. Держать сто процентов акций этого имени в своих руках – почему ее так и задела история с моим дедом, с каким-то письмом. Про Кунце она знает все – более того, она и сама уже часть его мемориала: немецкая трагедия, немецкая верность, немецкая вдова. Она принесла свою жизнь в жертву этому праву – стать живым продолжением мифа. Она, Доротея Кунце, – весталка, если это слово мне о чем-то говорит.

Ну, я не совсем варвар. Только не кажется ли ей, что – от большой ли любви к свекрови, по традиции ли, берущей начало в немецком романтизме, – она все несколько схематизирует. Заданность, стереотип – это черта немецкого мышления не только в эпоху политических катаклизмов, но и при позднейших попытках в них как-то разобраться. (Сказано еще в отместку за «весталку» – не за то, что допускалось, что я чего-то могу не знать, а за тон, которым это допускалось. Эрих, восточный немец, помню, кипел: один его западный родич, показывая ему свои апартаменты, стал объяснять назначение биде – так сказать, подстраховался. Да-с, вот так разница в амбициях может весталку приравнять к биде.)

Разговор перешел на Германию, на немцев – в глазах еврея, в частности в моих глазах. Что я думаю о немцах? (Я думаю о них много чего, одно противоречит другому.) Тема, в разговоре с немцами отработанная мною до мелочей. По обыкновению, я становился между дьяволом и его раскаянием. Это как поется в одной детской песенке: «Поросята бывают разные, чистые и грязные». Видите ли, я хоть, конечно, израильтянин, но вырос я в городе Харькове, среди всенародного упоения собственными добродетелями, официально санкционированного, но при этом абсолютно искреннего. Коллективная вина немцев воспринимается мной как то же самое, только со знаком минус. Что до моих личных переживаний, то опять же, жизнь под советским солнцем научила меня есть за одним столом с таким количеством вероятных палачей – и не заходиться в праведной истерике… Как я могу! Как можно вообще находить аналогию нацистской Германии? Это безнравственно!

Это она меня?.. В безнравственности?..

А собственно говоря, почему это безнравственно? Почему по классовому признаку убивать более нравственно, чем по расовому? То есть я в принципе понимаю логику: первый случай оставляет выход, всегда можно перейти на сторону классового врага и тоже убивать. Помимо того что это преимущество сомнительное в моральном смысле, оно и на практике плохо реализуется.

И мне ничего не мешает в немцах? (В действительности мне мешает в немцах лишь одно – что они говорят по-немецки, но уж это в них не исправишь.) Вместо ответа я смотрю на часы: вечер еще только начинается. Я ей нравлюсь, этой стриженой мартышке, жене хирурга из Цвейдорферхольца, «внучатой невестке» Готлиба Кунце. Наша физиология уже тут как тут – наготове и протягивает лапки. Но – изыди, сатана. Покрыть замужнюю женщину, в качестве прелюдии обсудив с ней моральный аспект геноцида, сталинского и гитлеровского, – это как плюнуть себе в морду.

Поэтому снова о Германии. Мир немецкой культуры естественно простирался от Балтики до Адриатики и от Лемберга до Страсбурга – пока попытка зафиксировать это политически все не погубила. Как бутерброд, что «по закону подлости» (так говорили в Харькове) падает всегда маслом вниз, Германия оказалась исторически опрокинутой на свою надстройку: поверх романтической культуры – в полном согласии с ее эстетикой – создавалась государственность. И получалось, что псы, которыми у Клейста Пентезилея травит Ахилла [109] – дабы отведать его крови, – становятся прообразом немецких овчарок Аушвица.

Она уже не перечила. Интеллектуально я положил ее на лопатки – и уже прикидывал, чей телефон сейчас наберу, чтобы безотлагательно закончить начатое с нею; начались съезды на Циггорн: Линденгартен, следующий на центр – веселившийся в свете рождественских витрин, толкавшийся в торговом таборе на Марктплац, осовело пялившийся из-за столиков на официантов, вальсирующих с гирляндами пивных кружек или с горами жаркого; в опере давали сегодня «Скрипача на крыше» – Шор играет хасидские мелодии, сцена убрана под Шагала, подземный гараж ломится от «мерседесов» богатого мышиного цвета.

Я остановился в гостинице? Я молчу. Случайное прикосновение к моим пальцам. Но в случайность я не верю, как уже говорилось, а в случайные прикосновения и никто не верит, со времен Адама и Евы. Кого же сейчас можно застать дома? Воскресенье, у веснушчатой Дорис дежурство в больнице – сестра милосердия… Ласково: так где же я остановился? Зеленый свет, мы тронулись в общем потоке, прикосновение к моей руке было коротким, но обязывало меня произнести свое jamais! [110] – что я и сделал, не колеблясь: она замужем, мать двенадцатилетнего сына, а я человек твердых правил.

Пусть думает: азиатская ментальность – она же болеет душой за третий мир, значит, «поймет».

Поняла и успокаивает меня: на этот счет я могу совершенно не волноваться: они с мужем практически уже давно разведены, не живут вместе.

Я тоже с женой был практически разведен – и даже не практически. Тем не менее возникла мучительная аналогия. Разведены и вместе не живут, да? А тринадцатого декабря еще жили вместе и как ни в чем не бывало всей семьей собирались к бабушке Доротее на Wochenende [111] – это когда ее мужа Инго вызвали на срочную операцию и пришлось остаться дома.

Поначалу безмолвие, в продолжение которого я укорял себя за длинный язык, ведь теперь мне предстоит выбирать между израильской спецслужбой и частным немецким сыском: трудно сказать, что хуже в ее глазах, а честно рассказать, кто я и что я и что учу Дэниса Рора играть двумя пальцами «собачий вальс» и как раз тринадцатого декабря узнал от Роров то, что, собственно, и сказал ей, – значило свести воедино мое настоящее и мое прошлое. Я этого не желаю ни под каким видом. Для Циггорна, для Роров, для Шора, для Ниметца у меня не было прошлого.

Ах, за ними за всеми установлена слежка? По какому праву? Ну ясно, какое тут может быть право. Отлично! Она предпочитает, чтобы за ней следили издали, – с этими словами меня ссадили с корабля, к счастью, не на необитаемый остров, а вблизи остановки трамвая. Глупо.

Дома перед телевизором: по первой – спорт, по второй – мыльная опера со взрывами бутафорского смеха за кадром, по третьей – дискуссия с участием Петры (даже двух) и еще нескольких добрых людей. О чем? Я уже не стал вслушиваться. Может быть, почитать книжку?

У меня был страшно неприятный осадок, хотя – я в этом себя убеждал совершенно справедливо – на больший успех, чем сегодня, рассчитывать просто не приходилось. Полный успех был бы пресный, без тайны, без загадочного сопротивления, без портрета Гитлера (черт побери!). А так, глядишь, и разгадка будет ого какая! А на Петру плевать – плевать! плевать! плевать! Делу это не помеха, а в остальном – плевать! Я переживал. Гитлеры, Геббельсы, Доротея Кунце, живое их продолжение – ко всему этому я относился с академическим бесстрастием, а здесь переживал. И пусть себе думает, что каждый ее шаг фотографируется, – есть, наверное, чего испугаться. Так что же, почитать книгу или послушать музыку?

По УКВ первая же станция передавала дуэт Юдифи и Саломеи – сцена во рву: среди груды обезглавленных тел они ищут Олоферна и Иоханана, чтобы вернуть их к жизни. Готлиб Кунце, «Обмененные головы». Случайностей нет, меня дразнят. Я вспомнил, что хотел привести женщину, и с четвертой телефонной попытки преуспел, сговорившись с одной продавщицей (мой сераль: продавщицы или сестры милосердия – символично, не правда ли?).