Когда шатается трон - Андрей Ильин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Партизан?
– Я – за. Один чёрт, здесь ничего, кроме гроба с крышкой, не высидеть. Помогут деньги или нет – не знаю, но лишними они не будут. Только он, – ткнул пальцем в Петра Семёновича, – вместе с нами пойдёт и за спинами хорониться не должен. А если сдрейфит, я его лично сам пристрелю.
– На том и решили! – подвёл итог Абвер. – Терять нам нечего, дальше зоны не сошлют, больше вышки не дадут. А зона что, она нам как дом родной…
– Ну ты сказанул – дом.
– Что сказал, то сказал. Это ведь как посмотреть и с чем сравнить. Мне есть с чем, можете поверить…
* * *
Колючка посреди огромного поля, жиденькая, в один ряд, перед колючкой раздувшиеся, гниющие трупы, которые никто не убирает. Остальным в назидание.
Тысячи, десятки тысяч людей ползают, копошатся в земле, ищут корешки или червяков, которых тут же суют в рот. Но только не осталось ни травы, ни кореньев, всё выкопано и съедено, даже то, что есть нельзя. Месяц пленные красноармейцы живут под открытым небом, роют себе в грязи норы, чтобы от дождя, ветра или солнца укрыться, скребут ложками, пальцами, ногтями, случайными палками грунт, скукоживаются внутри, ноги к груди поджав. Сотни нор! Возле них люди на коленях стоят, иные прямо в лужах. Ждут, когда в норе кто-то умрёт и его можно за ноги выволочь, чтобы место покойника занять. Иной раз пройдёт кто сверху, осядет мокрая раскисшая земля, завалит нору вместе с человеком, погребёт как в могиле, если он выбраться быстро не успеет. Но тут же раскопают его, стащат шинельку, гимнастёрку, исподнее, обувку – донага разденут. Зачем трупу одежда, а живым она пригодится – две шинельки вдвое теплее, чем одна.
Беда, когда дожди зарядят. Но того хуже, если сушь – жарит солнце, немилосердно выжигая всё вокруг, а тени нет – ни деревца, ни кустика. Напиться бы, лицо смочить, но воды нет, кроме нескольких ржавых бочек с протухшей водой. Дождь пройдёт, люди из луж пьют, ладонями воду пополам с грязью зачерпывая, или как собаки, на четвереньки встав, лакают. И мрут сотнями от дизентерии, а может, и холеры, кто знает… Весь лагерь дерьмом пропах, кругом жёлтые с кровью экскременты – ступить некуда. И хоть вырыты выгребные ямы, да не все туда добежать успевают. А кто-то уже и дойти не способен и, лёжа на земле, ходит под себя…
Гонг. Зашевелился лагерь, как растревоженный муравейник. Земли не видно, только серые, зелёные, белые фигуры, если ничего кроме белья на тебе нет. Встают, лезут из нор, пошатываясь, толкаясь, бегут к воротам. Страшная, колыхающаяся человеческая масса.
В ворота въезжает грузовик, за ним другой. Откидываются борта, вниз, прямо в толпу, лопатами сбрасываются какие-то дурно пахнущие, раскисшие пищевые отходы – то что не доели солдаты рейха, да еще картофельные очистки, корм для свиней, трупы падших животных. Тысячи рук вздымаются над толпой, ловя куски еды, выхватывая очистки друг у друга, заталкивая их в рот, чтобы не отобрали. Страшен умирающий от голода человек. Да и не человек он уже.
С машин свалили в грязь несколько дохлых лошадей с червями, копошащимися в гнилом мясе. Пленные тут же стали рвать их зубами и ногтями, облепив со всех сторон. Прав был фюрер, когда говорил, что русские – недочеловеки, что они как звери. Брезгливо морщатся немецкие солдаты, видя, как дерутся, как рыча выхватывают друг у друга куски пленные. Не понять им, как можно вот так… потому что не было еще Сталинграда, московских морозов и сибирских лагерей…
– Хальт!
Очередь из автоматов поверх голов – отхлынула толпа, но тут же кинулась обратно к дохлым лошадям.
– Русишь швайн.
Очереди ударили в толпу, сшибая людей на землю. Кто-то страшно закричал, кто-то умер молча, не выпустив из рук кусок мяса или шкуры…
Съедены объедки до последней крошки, обглоданы до костей, до белых скелетов дохлые лошади, а после и кости растащены, которые грызут, ломая зубы или копают ими ямы.
Люди уже людей не напоминают – скелеты, обтянутые кожей, по ним ползают, копошатся белой массой тысячи вшей. Еще не умер человек, еще жить ему несколько часов, а вши уже лезут наружу: из бровей на веки, из усов и бороды на щеки, с белья на гимнастёрку – верный признак приближения смерти. Чуют вши скорый исход, уползают заранее нового хозяина искать.
Вчера опять нашли человеческий труп с перерезанным горлом, вырезанными мягкими частями, печенью и сердцем… И крови почти не было, потому что крови пропасть не дали, выпили горячую еще. Немцы выхватили из толпы тридцать случайных пленных, построили рядком и расстреляли. Но только без толку, завтра новый обглоданный труп найдут.
– Бежать надо.
– Куда?
– Хоть куда, лишь бы отсюда.
– Вон они лежат, которые хотели.
– Зато отмучились. Один хрен подыхать. Лучше от пули, чем от голода. Если всем разом на проволоку броситься, то ничего немцы сделать не смогут – ну сто, ну триста, ну тысячу постреляют, а остальные убегут.
– Далеко?..
– Что «далеко»?
– Далеко убегут? Мы тут как мухи дохлые ползаем, раньше надо было бежать, пока силёнки были, а теперь поздно. Даже если убредём куда, они нас по дерьму сыщут, которое через каждые сто метров, как метки. Им даже собаки не понадобятся.
– Так что, вот так подыхать? Я здесь не согласен, я там, за колючкой хочу. На свободе. Может, еще кого из них с собой прихвачу. А вы… чёрт с вами, догнивайте здесь.
– Не пыли, майор, я с тобой…
– И я…
– И я.
Ночью к воротам подошёл пленный, произнёс на немецком заученную фразу:
– Мне нужен комендант герр Шульц. У меня важная для него информация.
Откуда простому пленному знать коменданта по имени? А этот знает.
– Иди сюда.
Брезгливо морщатся охранники и даже не обыскивают пленного, боясь прикоснуться к нему. И о чудо, приходит комендант собственной персоной. Смотрит.
– Что нужно?
– Я по поручению майора Вильгельма Клауса.
Кивнул. Приказал:
– Вымойте его. Из шланга и мыло дайте. Потом переоденьте во что-нибудь чистое и ко мне.
Стоит пленный голый под струями ледяной воды, хватает ртом брызги, трётся мочалкой из сухой травы.
В кабинете коменданта тепло, железная печка топится, на столе хлеб
