Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления - Дженис Росс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сам Якобсон никогда не боялся ареста и, несмотря на весь государственный антисемитизм, никогда не скрывал своего еврейства. В отличие от многих, он сохранил свою вопиюще еврейскую фамилию. В его постановках не просто присутствовали еврейские темы – у него были и еврейские персонажи, и характерные еврейские жесты. Партитуру он заказывал у еврейских композиторов, а декорации – у еврейских художников, так что к середине карьеры Якобсона все же заклеймили «безродным космополитом» (уничижительный эвфемизм, обозначавший еврейских интеллектуалов)[53]. Первым навесить на него этот ярлык додумался А. Л. Андреев, консервативный хореограф, который написал в 1951 году во внутритеатральной газете «За советское искусство» статью под названием «Космополит в балете» [Ezrahi 2012: 177]. После этой статьи Якобсона немедленно уволили из Кировского театра, и следующие четыре года он был вынужден работать в других местах[54]. Но поскольку в таланте Леонида Вениаминовича продолжали нуждаться и публика, и артисты, то вскоре после смерти Сталина Лопухов (сменивший Сергеева на посту художественного руководителя балета Кировского театра) нанял Якобсона обратно.
Подобно многим евреям в России, Якобсон воспринимал свое еврейство исключительно в контексте биологии и самосознания – иными словами, в контексте происхождения и душевной организации. Судя по всему, никто из семьи Якобсона не был соблюдающим евреем, однако вдова хореографа Ирина вспоминает, что порой Леонид характерно раскачивался, сидя в кресле у себя дома, подобно тому как иудеи раскачиваются во время молитвы. Когда Ирина спросила его, почему он совершает эти странные движения, Леонид ответил, что это, очевидно, осталось от бабушки и дедушки. Однажды о том же самом его спросили и сидевшие в гостях друзья, и тогда он ответил: «Это потому, что я еврей»[55].
На официальном уровне идентичность Якобсона была зафиксирована в его паспорте – всем известная «пятая графа», в которой у всех советских евреев значилось не «русский», а «еврей» [Giants 2003:226]. Парадоксальность советской политики заключалась в том, что советских евреев вынуждали забыть о своем происхождении и в то же самое время их принудительно выделяли в отдельную группу. Якобсон был евреем в культурном смысле слова, он не был ни сионистом, ни ортодоксальным иудеем, ни сторонником Бунда. Независимо друг от друга ведущие историки русского еврейства – Стивен Ципперштейн и Цви Гительман – отмечали, что поскольку в Советской России было запрещено изучать иврит и соблюдать религиозные обряды, то единственным способом продемонстрировать свое еврейство стал брак также с еврейкой и отсутствие религиозности. Другими словами, все сосредоточилось на воспроизводстве культурной памяти [Zipperstein 1999: 82]. Как пишет Гительман:
Большинство евреев России и Украины считали свое еврейство исключительно вопросом происхождения и придерживались субъективного чувства принадлежности к группе. Еврейская идентичность воспринималась так, как ее определяло советское государство – в качестве принадлежности к этнической группе («национальности») [Gitelman 2003:4].
По мнению исследователя, противоречие, лежащее в основе такой политики, которая официально отрицала национализм и в то же время сдерживала ассимиляцию, и привело к тому, что к советским евреям в период с 1930-х по 1980-е годы стали относиться как к гражданам второго сорта [Gitelman 2003: 3]. Когда Лопухов принял Якобсона обратно в Кировский театр, тот сразу по возвращении из «ссылки за еврейство» поставил миниатюру «Влюбленные», в которой вывел на сцену двух откровенно еврейских персонажей. Для участия в постановке он выбрал свою жену, потому что из всей труппы Кировского театра еврейкой была только она, и, стало быть, лишь она подходила на эту роль. Алексей Миронов, не будучи евреем, согласился стать в этом балете ее партнером.
Петроградская детская колония
Скорее всего, осознанное решение строить свой мир за пределами русской идентичности Якобсон принял еще в подростковом возрасте, во время трехлетнего пребывания в Петроградской детской колонии. Одиссея Якобсона и его братьев началась в мае 1918 года, когда после свержения Николая II и прихода к власти неумелого Временного правительства Петроград охватил голод. Из всех городов России именно этот город больше всего пострадал от нехватки еды, транспортного коллапса и воцарившейся анархии. Закрылись школы, детям стало опасно ходить по улицам. Все время не хватало топлива и продовольствия. Дошло до того, что за следующие несколько месяцев население Петрограда сократилось вдвое – люди либо умирали с голоду, либо просто бежали из города. Специалист по культурной истории России Орландо Файджес описывает эти события так:
…были срублены все деревья, разобраны на дрова деревянные дома; мертвые лошади валялись просто посреди дороги; по Фонтанке и Мойке текли помои; всюду распространялись зараза и паразиты; казалось, повседневная жизнь царской столицы вернулась к доисторическим временам [Figes 2002: 438].
Особенно тяжело пришлось, по мнению Файджеса, представителям старой петроградской интеллигенции. В новой иерархии «диктатуры пролетариата» они оказались в самом низу социальной иерархии: получали третьесортный продовольственный паек, а единственной работой для них была работа в трудовых бригадах [Figes 2002:439]. В конце концов некоторые родители из среднего класса и интеллигенции организовали для своих детей временную эвакуацию, заручившись для этого поддержкой школьной администрации и гражданской организации «Союз городов». Всего в лагерь набрали 850 человек детей, от 3 до 15 лет[56].
Отец Леонида Якобсона, Вениамин Самойлович, был сотрудником отдела объявлений торгово-промышленного издания. Он умер в сентябре 1915 года. После его смерти Вера Михайловна Торина – домохозяйка и мать будущего балетмейстера – едва сводила концы с концами. Вот, собственно, и все, что нам известно о родителях, братьях и сестрах великого артиста. Семья проживала в Петрограде, потому что в середине XIX века деду Леонида Якобсона (достоверно неизвестно, был ли это дед по матери или по отцу) вместе с женой и детьми разрешили переехать в Санкт-Петербург. Дед поступил в оркестр Мариинского театра на должность первой скрипки. Лишь благодаря своей виртуозной игре молодой скрипач-еврей получил разрешение покинуть далекое местечко, перебраться в российскую столицу и служить концертмейстером в прославленном оркестре Мариинского театра. На пути к этим высотам деду Якобсона пришлось преодолеть целый лабиринт профессиональных и юридических инстанций царской России. В результате он сменил свой статус еврея-аутсайдера на новую свободу – свободу музыканта. Как пишет музыковед Джеймс Леффлер, если еврей в те времена становился музыкантом,
