Пан (пер. Химона) - Кнут Гамсун

— Докторъ, не пойти ли намъ домой? — спросила она. — Я сдѣлала свою обязанность. — Вы исполнили вашу обязанность, — сказалъ докторъ.

Она разсмѣялась, смущенная его постоянными поправками.

— Ну да, развѣ я не такъ сказала?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ коротко. Я посмотрѣлъ на него.

Маленькій человѣкъ былъ холоденъ и непоколебимъ. Онъ составилъ себѣ планъ я дѣйствовалъ сообразно съ нимъ, не уклоняясь. А если онъ все-таки проигрывалъ? Въ такомъ случаѣ, онъ не показывалъ и виду, его лицо никогда не искажалось.

Наступили сумерки.

— Ну прощайте, — сказалъ я, — и спасибо за каждый день.

Эдварда молча посмотрѣла на меня. Потомъ она отвернула голову и, продолжая стоять, смотрѣла по направленію къ кораблю.

Я вошелъ въ лодку.

Эдварда продолжала стоять на пристани. Когда я былъ на пароходѣ, докторъ крикнулъ мнѣ:- прощайте! Я посмотрѣлъ на берегъ; въ эту самую минуту Эдварда отвернулась и пошла съ набережной домой такъ торопливо, что докторъ остался далеко позади. Это послѣднее, что я видѣлъ.

Волна грусти пробѣжала у меня по сердцу…

Пароходъ началъ двигаться; я посмотрѣлъ на вывѣску господина Мака: Продажа соли и пустыхъ бочекъ; но скоро и она исчезла. Показались мѣсяцъ и звѣзды, кругомъ поднялись горы, я я видѣлъ безконечные лѣса. Тамъ стоитъ мельница, а тамъ, тамъ лежала моя хижина, которая сгорѣла; высокій, сѣрый камень одиноко стоитъ на пожарищѣ. Изелина, Ева…

Полярная дочь разстилалась надъ горами и долинами.

XXXVIII

Я писалъ все это, чтобы скоротать время. Меня занимало вспомнитъ это лѣто, проведенное на сѣверѣ. Тогда я не разъ считалъ часы, но часы летѣли. Все измѣнилось, дни не хотятъ больше проходить.

У меня бываютъ иногда веселыя минуты, но время — время стало, и я не могу понятъ, какъ можетъ оно стоять такъ неподвижно. Я теперь отставной военный и свободенъ, какъ принцъ. Все обстоитъ благополучно, я встрѣчаюсь съ людьми, ѣзжу въ экипажахъ. Порой я закрываю одинъ глазъ и пишу указательнымъ пальцемъ на небѣ; я щекочу мѣсяцъ подъ подбородкомъ, и мнѣ кажется, что онъ смѣется, смѣется во всю глотку, глупо радуясь тому, что его щекочатъ подъ подбородкомъ. Все улыбается. Я щелкаю пробкой и созываю веселыхъ людей. Что же касается Эдварды, то я не думаю о ней. Почему было мнѣ не забыть ее совсѣмъ за этотъ долгій срокъ. Есть же честь у меня. А если кто меня спроситъ, есть ли у меня заботы, я прямо отвѣчу: нѣтъ, у меня нѣтъ никакихъ заботъ…

Кора лежитъ и смотритъ на меня, часы тикаютъ на каминѣ, въ открытыя окна доносится шумъ города. Стучатъ въ дверь, и почтальонъ подаетъ мнѣ письмо. На письмѣ корона. Я знаю, отъ кого оно; я тотчасъ же догадываюсь, или, можетъ быть, все это приснилось мнѣ въ безсонную ночь. Но въ письмѣ ни слова; въ немъ лежатъ только два зеленыхъ птичьихъ пера.

Ледяной ужасъ охватываетъ меня, мнѣ холодно. «Два зеленыхъ птичьихъ пера!» говорю я про себя. Ну, что же тутъ подѣлаешь!

Но отчего мнѣ холодно?

Ну вотъ, изъ оконъ проклятый сквознякъ!

И я закрываю окна.

И я продолжаю думать. Вотъ лежатъ два птичьихъ пера; мнѣ кажется они знакомы, они напоминаютъ мнѣ маленькую шутку тамъ, на сѣверѣ, одно маленькое впечатлѣніе среди многихъ другихъ впечатлѣній; пріятно увидѣть снова эти перья. И вдругъ мнѣ кажется, что я вижу лицо и слышу голосъ; и голосъ говорить: вотъ, пожалуйста, господинъ лейтенантъ, возьмите ваши птичьи перья…

Ваши птичьи перья…

Кара, лежи смирно, слышишь, я убью тебя, если ты только шевельнешься! Погода теплая, невыносимая жара; о чемъ я думалъ, когда я закрывалъ окна! Настежь окна, двери, сюда, веселые люди, входите…

И день проходитъ, но время стоитъ неподвижно.

Все это я написалъ ради моего удовольствія и забавлялся этимъ, насколько могъ. Никакое горе меня не тяготитъ, но мнѣ хочется прочь отсюда; куда, я самъ не знаю, но далеко, куда-нибудь въ Африку, въ Индію, потому что я принадлежу лѣсамъ и одиночеству.

СМЕРТЬ ГЛАНА

(Записки 1861 года)

I

Семейству Глановъ придется дѣлать еще много длинныхъ объявленій по поводу исчезнувшаго лейтенанта, Томаса Глана; онъ никогда больше не вернется, потому что онъ умеръ, и я даже знаю, какъ онъ умеръ.

По правдѣ сказать, меня не удивляетъ, что его семья такъ упорно продолжаетъ свои розыски; такъ какъ Томасъ Гланъ во многихъ отношеніяхъ былъ необыкновенный, даже исключительный человѣкъ.

Я долженъ признать это, чтобы быть справедливымъ, и это, несмотря на то, что враждебное воспоминаніе о немъ вызываетъ во мнѣ ненависть. Онъ былъ великолѣпенъ, полонъ молодости, въ немъ было что-то обольстительное. Когда онъ смотрѣлъ на кого-нибудь своимъ горячимъ взглядомъ звѣря, тогда чувствовалась его сила; даже я чувствовалъ это. Одна дама сказала про него: когда онъ на меня смотритъ, я смущаюсь; у меня такое чувство, какъ-будто онъ прикасается ко мнѣ.

Но у Томаса Глана были свои недостатки, и я не намѣреваюсь ихъ скрывать, такъ какъ я его ненавижу. Повременамъ онъ могъ бытъ наивенъ, какъ ребенокъ, онъ былъ такимъ добродушнымъ, и, можетъ-быть, благодаря этому онъ и очаровывалъ женщинъ. Кто знаетъ? Онъ могъ болтать съ женщинами и смѣяться надъ ихъ глупостями, и этимъ онъ производилъ на нихъ впечатлѣніе. Онъ говорилъ про одного полнаго господина въ городѣ, что у него такой видъ, какъ-будто онъ носитъ жиръ въ панталонахъ, и онъ самъ смѣялся этой шуткѣ, а я на его мѣстѣ постыдился бы. Потомъ однажды, когда мы жили вмѣстѣ въ одномъ домѣ, онъ доказывалъ свою ребячливостъ: моя хозяйка вошла ко мнѣ утромъ въ комнату и спросила, что я хочу къ завтраку; впопыхахъ я отвѣтилъ: «Яйцо и ломоть хлѣба». Томасъ Гланъ сидѣлъ какъ разъ у меня въ комнатѣ въ это время. Онъ жилъ наверху надо мной, подъ самой крышей, и онъ началъ, совершенной какъ ребенокъ, смѣяться надъ этой незначительной оговоркой и радоваться. «Яйцо и ломоть хлѣба», — повторялъ онъ, не переставая, до тѣхъ поръ, пока я не посмотрѣлъ на него удивленно и не заставилъ его замолчатъ.

Можетъ-бытъ, впослѣдствіи я вспомню еще другія смѣшныя его стороны, тогда я ихъ запишу и не буду щадить его, потому что онъ все еще мой врагъ.

Почему я долженъ бытъ благороднымъ? Но я долженъ сознаться, что онъ болталъ глупости лишь тогда, когда онъ бывалъ навеселѣ, а въ обоихъ вышеупомянутыхъ случаяхъ онъ былъ больше, чѣмъ навеселѣ. Но развѣ пьянство не есть уже само по себѣ большой недостатокъ?

Когда я встрѣтилъ его осенью 1859 года, ему было 32 года, мы были съ нимъ ровесники. У него была въ то время борода, и онъ носилъ шерстяныя охотничьи куртки. Онѣ были чрезмѣрно вырѣзаны, и, кромѣ того, онъ еще оставлялъ верхнюю пуговицу незастегнутой. Вначалѣ его шея показалась мнѣ удивительно красивой, но вскорѣ послѣ этого онъ сдѣлалъ меня своимъ смертельнымъ врагомъ, и тогда я уже больше не находилъ, что его шея красивѣе моей, хотя я и не выставлялъ ее напоказъ.

Я встрѣтилъ его въ первый разъ на лодкѣ, на которой я отправлялся на охоту въ то же самое мѣсто, что и онъ, и мы рѣшили продолжать наше путешествіе внутрь страны на волахъ, когда мы не сможемъ это дѣлать по желѣзной дорогѣ. Я намѣренно избѣгаю называть эту мѣстность, чтобы никого не навести на слѣдъ; но семейство Глановъ преспокойно можетъ прекратить свои воззванія по поводу своего родственника, ибо онъ умеръ въ томъ мѣстѣ, куда мы поѣхали и которое я не хочу назвать. Впрочемъ, я слыхалъ о Томасѣ Гланѣ, прежде чѣмъ его встрѣтилъ, его имя было для меня не безызвѣстномъ; я слышалъ, что у него была связь съ норвежской дѣвушкой изъ хорошей семьи и что онъ скомпрометировалъ ее, послѣ чего та порвала съ нимъ. Тогда въ своемъ глупомъ упрямствѣ онъ поклялся отомстить ей на самомъ себѣ, а она преспокойно предоставила ему дѣлать, что хочется, какъ-будто это совсѣмъ ея не касалось. Съ этихъ поръ имя Томаса Глана стало извѣстнымъ, онъ велъ себя дико, пилъ, какъ безумный, дѣлалъ скандалъ за скандаломъ, и, наконецъ, подалъ въ отставку.

Это очень странный способъ, въ самомъ дѣлѣ, мстить за отказъ.

Ходилъ еще и другой слухъ объ его отношеніяхъ къ этой молодой дамѣ. Говорили, что онъ ее и не думалъ компрометировать, но что ея семья прогнала его изъ дому и что она сама содѣйствовала этому, послѣ того, какъ какой-то шведскій графъ, имя котораго я не хочу называть, сдѣлалъ ей предложеніе. Но этому послѣднему разсказу я мала довѣряю и считаю первый болѣе вѣроятнымъ, такъ какъ я ненавижу Томаса Глана и считаю его способнымъ на самое дурное. Но было ли это такъ или иначе, онъ самъ никогда не говорилъ о своихъ отношеніяхъ съ высокопоставленной дамой, и я никогда не разспрашивалъ его объ этомъ. Какое мнѣ было до этого дѣло?

Когда мы сидѣли тамъ, на маленькомъ пароходѣ, я не помню, чтобы мы говорили о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ маленькой деревни, куда мы ѣхали и въ которой никто изъ насъ раньше не бывалъ.

— Тамъ должно бытъ что-нибудь въ родѣ отеля, — сказалъ Гланъ и посмотрѣлъ на карту. — Можетъ-бытъ на наше счастье мы сможемъ тамъ остановиться; хозяйка — старая полуангличанка, какъ мнѣ говорили. Вождь живетъ въ сосѣдней деревнѣ, у него должно бытъ много женъ; нѣкоторымъ не больше 10 лѣтъ. — Я ничего не зналъ о томъ, было ли у вождя много женъ и была ли тамъ гостиница, и я ничего не отвѣчалъ; но Гланъ улыбнулся, и его улыбка показалась мнѣ прекрасной.