Империя проклятых - Джей Кристофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Фабьен.
Это был он. Воссозданный скульптором, но все же безошибочно узнаваемый. Юноша, неистовый и дерзкий, прекрасный даже в своем темном ужасе. И тогда Габриэль произнес цитату из Священного Писания, которую знает каждый ребенок в Элидэне. Книга плача.
– И небеса стали красными, как кровь сердца, и буря расколола небо, и дождь был подобен слезам всего крылатого воинства падших. И жрецы фальшивых богов и нарушенных заветов, пересчитав все пальцы на пылающей руке ада, застыли в мрачном изумлении.
– Пять п-пальцев. – Диор сглотнула, переводя взгляд с пятен крови на ее коже на рыдающие фигуры под колесом Спасителя. – Пять жрецов.
– Пять линий крови, – понял Габриэль.
– Благие Матери-Луны… – прошептала Феба, поднимаясь на ноги.
– И тогда Спаситель поднял взор к престолу своего Отца Вседержителя, – продолжила Диор, поворачиваясь ко мне, – и сердце его окрасило кости земли, и голосом, подобным грому, он воскликнул…
– В крови этой да обрящут они жизнь вечную, – прошептал Габриэль.
– Ад. – Я посмотрела на эти коленопреклоненные фигуры и кивнула. – Вечный ад.
– На мессе нам обычно говорили, что таково было обещание Спасителя праведникам. – Теперь Диор стояла, обняв Рейн за талию, и голос у нее дрожал. – Его завет тем, кто построит его церковь после его смерти. Но это священники, которые убили его, – сказала она, махнув в сторону пяти фигур. – Его последние слова были обращены не к нам. Он обращался к ним.
– Он проклял их, – прошептала Феба. – Своим последним вздохом. Этих священников.
Диор кивнула, холодно глядя на нас.
– Они стали первыми вампирами, которые появились на земле.
Мой брат смотрел на фигуры из светлого камня, стоящие на коленях перед сыном Божьим, которого они убили. А затем на Спасителя, которому он молился в тот самый рассвет.
– Все это, – выдохнул он. – Все страдания. Вся кровь. Все эти годы мы ждали от тебя спасения. Но… это ты проклял нас.
Мой брат покачал головой, и по его окровавленным щекам текли слезы, когда он говорил со статуей.
– Ты создал их.
А затем он повернулся ко мне, и в глазах у него вскипела ярость.
– И ты знала.
В камере воцарилась тишина, нарушаемая лишь скрипом пера Жан-Франсуа. Рабы переглянулись: Мелина, Дарио, Дэлфин и его люди были ошеломлены открытием. А историк просто продолжал писать, хотя никто не знал, сохранял ли он самообладание благодаря практике или потому, что уже знал правду. Но молчание затянулось, перо замерло, а Селин Кастия все еще молчала.
Теперь она сердито смотрела на брата, и черные глаза у нее горели, как два крошечных солнца. Габриэль наконец оторвал взгляд от своей пустой бутылки, щеки у него пылали от ярости.
– Ну? И чего ты ждешь? – пробурчал он заплетающимся от выпитого языком.
– Чтобы ты закончил, – ответила она.
– Да пошла ты, – прошипел он.
– Это была твоя вина, Габриэль.
– Пошла. Ты.
– Это все ты. Ты и твой идиотский гнев, – прорычала она, оглядывая его с ног до головы. – Твоя упрямая, тупоумная гордость. Если бы тебе удалось сдержать хоть один из этих грехов, ничего бы не…
– Ты знала! – взревел Габриэль, поднимаясь. – Ты знала все это гребаное время! Ты обманывала нас месяцами! Скармливая нам ложь за ложью! Выпивая души! Рискуя Диор! Вонзая нож мне в спину!
– А ты до сих пор блеешь об этом! Ты, ноющий пьяный дурак…
– ХВАТИТ!
Рев историка сотряс воздух, заставив брата и сестру замолчать. Сжимая в руке том, Жан-Франсуа вскочил на ноги, и его шоколадные глаза горели яростью.
– Я слушал ваши препирательства большую часть ночи! И хотя у меня впереди вечность, я не могу больше тратить ни секунды на это ребячество! Близится рассвет, мадемуазель и месье, и мне хочется вкусить постельных удовольствий, прежде чем солнце полностью взойдет, или, клянусь Вседержителем, вас обоих ждет расплата! А теперь сядьте ровно и давайте закончим!
В камере воцарилась глубокая тишина, рабы не осмеливались даже дышать.
– Да поможет мне Бог…
– Я бросился на нее, – прорычал Габриэль. – Нацелившись прямо на гребаное горло. Вся ложь, вся ярость, все потери, ее предательство в Кэрнхеме, мой отец, это… слишком много всего навалилось на меня в тот момент. В детстве мы всегда сражались бок о бок. С палками в руках, спина к спине, бились с бесчисленными легионами воображаемых врагов.
«Всегда в меньшинстве, – говорили мы. – Никогда не уступая. Всегда Львы».
Теперь все это осталось в прошлом, превратилось в прах. И как бы сильно я по нему ни скучал, я понимал: мы никогда не сможем преодолеть разверзшуюся между нами пропасть. Я все еще видел кровавое блаженство в ее глазах, когда она дотла высасывала Алину. Слышал ее голос, когда она говорила мне довериться ее ненависти. Не уступил я и в этот раз, летя к ней сквозь темноту, как нож, извергая из себя все накопившееся горе, и яростно врезался в нее. Диор выкрикивала мое имя, когда мы с Селин, сцепившись, рухнули на пол. Феба выпустила из рук Коннора и зарычала, чтобы я прекратил. Но я был ослеплен – ложью, предательством. Но еще больше, сильнее всего, меня терзала мысль, что все, от чего пострадал этот мир, было его замыслом.
Какая-то часть меня всегда это знала. Когда ты по-настоящему задумываешься об этом, сидя в одиночестве в предрассветный час, когда смолкает музыка и затихает болтовня, ты пристально вглядываешься в кровавое зеркало своей души и понимаешь: совместить идею о великодушном создателе с жизнью, которая выглядит вот так, невозможно. Невозможно убедить себя, будто всевышнему не все равно, когда в мире творится столько ужаса, боли и ненависти. Только слепой станет смотреть в адское пламя и улыбаться. Только трус поднимает кулак на свое дитя и называет это любовью. И я снова вспомнил о разговоре о смерти с Пейшенс. Она держала в ладошках мертвого птенчика и спрашивала, почему он умер. Я говорил тебе, вампир, как трудно объяснить смерть своему ребенку, но, по правде говоря, это невозможно объяснить никому. Так
