Братья Стругацкие - Ант Скаландис

«Тридцать лет назад всем и всё было ясно. Впереди (причём сравнительно недалеко) нас ждал коммунизм. Каждый понимал его в меру своих возможностей и способностей (один наш знакомый маркер говаривал: „При коммунизме лузы будут — во!“ и показывал двумя руками, какие замечательно огромные будут при коммунизме лузы). Однако всем и каждому было совершенно ясно, что коммунизм неизбежен — это было светлое будущее всего человечества, мы должны были прибыть туда (как на поезде — из пункта А в пункт В) первыми, а за нами уже и весь прочий (полусгнивший) западный мир. Как сказал бы герой Фейхтвангера, бог был в Москве.

Пятнадцать лет назад каждому (мыслящему) индивидууму сделалось очевидно, что никакого светлого будущего — по крайней мере в сколько-нибудь обозримые сроки — не предвидится. Весь мир сидит в гниющей зловонной яме. Ничего человечеству не светит — ни у них, ни у нас. Единственная существующая теория перехода к Обществу Справедливости оказалась никуда не годной, а никакой другой теории на социологических горизонтах не усматривается. Бог в Москве умер, а там, „у них“, его никогда и не было…

И вот сегодня мы, испытывая некоторую даже оторопь, обнаруживаем, что живем в глухой провинции. Оказывается, бог таки есть, но не в Москве, а, скажем, в Стокгольме или, скажем, в Лос-Анджелесе — румяный, крепкий, спортивный, энергичный, несколько простоватый на наш вкус, несколько „моветон“, но без всякого сомнения динамичный, без каких-либо следов декаданса и, тем более, загнивания, вполне перспективный бог, а мы, оказывается, — провинция, бедные родственники, и будущее, оказывается, есть как раз „у них“, не совсем понятно, какое, загадочное, туманное, даже неопределённое, но именно у них, а у нас — в лучшем случае — в будущем только они — румяные, спортивные, несколько простоватые, но вполне динамичные и перспективные…

Семьдесят лет мы беззаветно вели сражение за будущее и — проиграли его. Поэт сказал по этому поводу:

Мы в очереди первые стояли,А те, кто после нас, — уже едят…

Идея коммунизма не только претерпевает кризис, она попросту рухнула в общественном сознании. Само слово сделалось срамным — не только за рубежом, там это произошло уже давно, но и внутри страны, оно уходит из научных трудов, оно исчезает из политических программ, оно переселилось в анекдоты.

Однако же коммунизм — это ведь общественный строй, при котором свобода каждого есть непременное условие свободы всех, когда каждый волен заниматься любимым делом, существовать безбедно, занимаясь любимым и любым делом при единственном ограничении — не причинять своей деятельностью вреда кому бы то ни было.

Да способен ли демократически мыслящий, нравственный и порядочный человек представить себе мир более справедливый и желанный, чем этот? Можно ли представить себе цель более благородную, достойную, благодарную? Не знаю. Мы — не можем.

<…> Три вопроса занимают и мучают последнее время, и с ними мы пристаём ко всем встречным и поперечным.

Почему началась Перестройка? Как случилось, что в ситуации абсолютного равновесия, когда верхи могли бы изменить ход истории, но совершенно не нуждались в этом, а низы — нуждались, но не могли, как случилось, что в этой ситуации верхи решились сдвинуть камень, положивший начало лавине?

Почему всё-таки невозможно общество, лишённое свободы слова, с одной стороны, но вполне материально изобильное — с другой? Почему всё-таки „свобода и демократия рано или поздно превращаются в колбасу“, а тоталитаризм — в нищету и материальное убожество?

И, наконец — куда ж нам плыть?..

Все три эти вопроса теснейшим образом переплетены и представляются нам актуальнейшими. Ответов мы не знаем. Во всяком случае, мы не знаем ответов, которые удовлетворили бы нас самих…»

Глава двадцать вторая

МНОГО ВСЕГО И ТОСКА

Всё приходит слишком поздно,И поэтому оноТак безвкусно, пресно, постно.Временем охлаждено.

Слишком поздноДаже слава, даже деньги на счету,Ибо сердце бьётся слабо,Чуя бренность и тщету…

— К счастью или к несчастью, потребности мои убывают катастрофически. По сути, потребностей у меня уже нет как таковых.

— И даже читать не хочется? А писать?

— Даже и того хочется всё меньше и меньше. Это физиологическое явление. Возраст. А бытовых потребностей у меня никогда не было. Ну, в смысле, всего этого — машина, дача, уют.

Знаменитую статью «Куда ж нам плыть?» написал целиком БН ещё летом 1990 года. Тезисы её и пресловутые три вопроса без ответов, конечно же, придумывались и обсуждались вдвоём. Но записал всё целиком БН, в одиночку. АН только прочёл, одобрил и отнёс Виталию Третьякову. В 1990 году уже действительно ни над чем не хотелось работать. И не думаю, что это было всё то же растерянное «не представляю, о чём сейчас можно писать», высказанное в каких-то интервью и в личных разговорах двумя годами раньше и не один раз. Но тогда это было как лёгкое кокетство — они как раз написали «ОЗ» и придумали «Жидов». Теперь это была элементарная усталость.

Незаметно подступали со всей неизбежностью те времена, когда их жизненные линии вновь разбегались так же далеко, как это было на стартовом этапе. Например, когда БН был первоклашкой, а старший брат творил вместе с Игорем Ашмариным свои первые опусы. Или — более точная аналогия, — когда АН писал на Дальнем Востоке свои первые рассказы, а БН был студентом и сочинял что-то в Ленинграде. То есть оба уже писали, во всяком случае, могли писать, но соединить это было ещё невозможно.

Соединять то, что они придумывали и писали теперь, стало окончательно невозможно в январе 1991-го.

Мы начали эту главу ровно с того, чем закончили предыдущую. Мы ничего подобного ещё ни разу не делали, следуя принципу дискретности повествования (назовём его так), открытому самими же Стругацкими. Но именно в этой последней главе из жизни писателя Братья Стругацкие хотелось напомнить о непрерывности жизни, именно в этой, чтобы она не получилась в чистом виде некрологом.

Мне и так очень непросто, тяжело и больно писать эту главу.

Друзья и особенно женщины частенько выговаривали АНу за его безобразное отношение к самому себе (я собрал этот диалог по кусочкам из разных воспоминаний, получилось вроде складно):