Люди одной крови - Геннадий Евтушенко

Жора встал, поднял рюмку и произнёс целую речь.

– Знаете, журналисты любят красивые слова, разные лозунги и привлекательные заголовки к своим заметкам. Мы к ним привыкли, и внимания особого не уделяем. И я сегодня взял запорожскую нашу газету, пробежал глазами, ничего особенного сначала не заметил, хотел отложить в сторону, но потом обратил внимание на одну заметочку, маленькую такую заметочку, пятьдесят лет в строю, называется. Вспомнил я книгу Игнатьева, это генерал, ещё с царских времён генерал, он книгу с точно таким же названием написал. Ну, думаю, ещё один пятьдесят лет прослужил. Заинтересовался. Что ж это за генерал. Оказалось – это и не генерал вовсе, а токарь. Представляете, человек пятьдесят лет токарем проработал! Это тоже, знаете ли, не фунт изюму! И, оказывается у этого человека самый большой рабочий, я подчёркиваю – не чиновничий или какой-либо ещё там, а рабочий, у станка, стаж в нашем городе. Мне только стыдно, очень стыдно, что я узнаю это из газет, потому что имя этого человека – Поляков Сергей Фёдорович!

За столом прокатилось удивлённо-восхищённое «о-о-о» и «ах, ах»! – все стали смотреть на виновника торжества, а Жора продолжил:

– Прости, папа. Мы все тебя поздравляем и очень любим.

Он поднял руку с рюмкой.

– За рабочего человека Сергея Фёдоровича. За тебя, папа!

Он подошёл к отцу, они чокнулись, поцеловались и выпили. И все потянулись к Сергею Фёдоровичу, все целовали его, а дети прижимались и норовили остаться рядом, как бы говоря: «Это мой дедушка». А дедушка смущался, щуря старческие глаза, и всё повторял:

– Ну что ж такого? Это жизнь, все работают.

Семья развеселилась и, что называется, разошлась – праздновали до часу ночи.

Следующий день был воскресенье. После обеда Жора пригласил Сергея Фёдоровича пройтись по улице. Погулять. Тот удивился, но молча набросил на себя курточку и вышел вслед за сыном. Немного отойдя от дома, Жорка присмотрел в тихом месте лавочку и пригласил отца сесть отдохнуть.

– Да я не притомился, – заметил Сергей Фёдорович. И замолчал, ожидая, о чём же хочет поговорить с ним сын, – не зря же увёл его из дома. Посидели молча.

– Ну, ты что, Георгий, – не выдержал старик. – Я понимаю, дома народу много, не поговоришь. Случилось что? Ты говори, не стесняйся.

– Да я не стесняюсь. Стыдно мне, что о родном отце из газет узнаю. Раньше не нашёл времени поговорить с тобой. Как ты в молодости жил, как с мамой познакомились, как вы в Питер попали, а потом в Донбасс?

Сергей Фёдорович покачал головой.

– Долгая это история, сынок. За раз всю жизнь не пересказать. Ты ж не забыл? Мне семьдесят. А себя не вини. Мальчишки прошлым своих родителей никогда не интересуются. А ты, когда из мальчишек вырос, сразу в армию, потом война. Так что у тебя до сих пор и возможности не было прошлым моим поинтересоваться. Поговорим. А коротко, дело было так: я был бедняк, а у мамы твоей была семья, хоть и крестьянская, но зажиточная. Работал я в этой семье батраком. И полюбили мы с Тоней друг друга. Крепко полюбили. Да кто ж ей разрешил бы за батрака бесштанного замуж пойти? А мамка твоя в молодости страсть, какая шустрая была. Бежим, говорит, из дома, раз счастья нам тут нет. И сбежали мы с ней в Питер, там и поженились. Там я и на завод пошёл работать, грамоте научился. Только климат питерский Антонине не подошёл. Она всё болела. И детишек рожала, а они всё в младенчестве помирали. Сильно мама переживала. Без родительского благословения поженились, мол, вот боженька и карает. А как уехали мы на юг, в Енакиево, так дела у нас на поправку пошли. И Тоня болеть перестала, и детки, здесь рожденные, выросли. Ты, Димка, Оля и Сашенька. Да судьба, видишь, такая: братья всю войну прошли и здоровы, а сестрички ваши обе погибли.

Он смахнул набежавшую слезу. Помолчал. Посидел, прикрыв глаза ладонью, из-под которой тонкими ручейками сбегали скупые старческие слёзы. Вытер их, прошептал:

– А какие девушки были. Фашисты проклятые. А теперь чего уж? Даже могилок не сыщешь.

Жорка не удержался, погладил отца по голове. И сам готов был заплакать. Он хорошо помнил сестёр и любил их. После войны пытался узнать места их захоронений. Старшая, Оля, была в подполье, попала в гестапо. Где и как она погибла, осталось неизвестным. Её именем и назвал Жора свою дочь. А младшая, Саша, во время эвакуации попала в эшелоне под бомбёжку. Где-то в степи под Орлом и лежит в братской могиле. Точного места захоронения установить не удалось.

После нескольких минут молчания он спросил Сергея Фёдоровича:

– Так ты и в Питере токарем работал? А во время революции?

– Во время революции мы уже в Донбассе были. Там и пережили и революцию, и Гражданскую.

– А в Первую мировую ты не воевал. Почему?

– Так бронь была. Я ж на металлургическом заводе работал, ценный рабочий кадр. Не призывали. Да и со слухом у меня смолоду проблемы. А революция… Тут такое дело. В Питере агитаторов революционных было море. Кружки разные, собрания. И я ходил. И Ленина слушал, и Мартова, и Баумана, других разных. Сам орал на собраниях «Долой царя!» И, когда на Донбасс приехали, в авторитете был. Избрали меня председателем рабочей кассы взаимопомощи. Это высокая должность была. Но среди рабочих у нас тогда единства не было: тут тебе и большевики, и меньшевики, и эсеры, и анархисты, и бог знает ещё кто. Поэтому решили: председатель рабочей кассы – беспартийный. Так я ни в какую партию и не вступил. А потом, когда началась диктатура, красный террор, белый террор, разные зелёные и голубые, то Петлюра, то Махно, то Маруся-атаман, сказала мне твоя мама Антонина: «Ты рабочий человек, вот и работай! А в политику не лезь – у тебя четверо по лавкам!» Я и не лез. А потом уж, когда Ленин написал, что каждая кухарка государством управлять сможет, я сильно засомневался. И что мировая революция скоро будет, и что коммунизм скоро построим. – Он покачал головой. – Ни мировой революции, ни коммунизма при нашей с тобой жизни, ни при детях и внуках наших не будет. Поэтому-то вопрос с партией и отпал. Он поднял голову, пристально взглянул на сына. Продолжил:

– Вот ты коммунист. Большевик. Веришь, что коммунизм скоро построим?

Жорка пожал плечами.

– Ну а как же? Не завтра, конечно. Но построим.

– Ну, если веришь, это хорошо. Работай и служи честно. А я сомневаюсь. И с тобой на эти темы не говорил, чтобы тебе не навредить. А то скажешь где чего лишнего, и вся твоя служба, и подвиги твои военные – коту под хвост. И ты пострадаешь, и семья без куска хлеба останется. Вот так-то. А у меня совесть перед семьёй и, если хочешь, перед страной, чиста. Я свои пятьдесят лет честно у станка оттрубил. И сделал для страны, ты уж извини за высокий слог, больше, чем эти партейцы, что с трибун не слазят да всё о скором коммунизме россказни рассказывают. А коммунизм… По диалектике он когда-нибудь, конечно, настанет. Только очень не скоро. Коммунизм – это ж идеальное общество. И человек в нём должен быть идеальным. А ты идеальных людей встречал? – Он посмотрел на сына. И, не дождавшись ответа, продолжил: – Вот и я не встречал. Марксисты решили, что идеальных людей воспитать можно. А я думаю – нельзя. Каким природа, или Бог там человека создал, таким он по сути своей уже тыщи лет и остаётся. Тут воспитанием только подправить чуть можно. А этого для идеального маловато. Вот, если человек каким-либо образом переродится, и суть его изменится, тогда другое дело. Но это не скоро будет. Я так думаю.

Жорка сидел с открытым ртом. Он-то считал отца малограмотным. А тут нате вам: и высокий слог, и диалектика, и мировая революция.

Сергей Фёдорович ещё раз взглянул на сына. Понял его состояние, улыбнулся.

– Я ж тебе говорю: Ленина слушал. И много книжек в молодости, да и потом прочитал. Которых теперь нет и не будет. Кое в чём разбираюсь. А ты большевик, им и оставайся. Чтобы жить нормально, нужно во что-то верить. Вот бабушка твоя Екатерина Ермолаевна в Бога верила, я смолоду в демократию верил, ты в коммунизм веришь. И верь! А, главное, ты в семью свою верь. В Наталью верь. Она у тебя золотая. Верь и дело своё честно делай. А жизнь, она со временем всё по своим местам расставит.

Помолчали. Потом Жорка спросил:

– А мама? Она ж тоже всю жизнь занята была?

– А что мама. Мама всю жизнь добросовестно работала. Ты не думай, если мы с ней в скорый коммунизм не верим, так мы контра какая-то. И социализм, который сейчас у нас, мама твоя вместе со всей страной строила. И тебя коммунистом воспитала. Никогда зёрнышка сомнения в тебе не зародила. А что – социализм и коммунизм идеи хорошие. Как их в жизнь воплотить – вот вопрос. Но это уже не мне с Тоней решать. Вам да вашим детям и внукам, как говорится, карты в руки. А главное не это. Главное – быть честными и порядочными людьми. Но это ты, спасибо Богу да мамке твоей, хорошо знаешь.

Они ещё посидели с полчаса молча, каждый думая о своём: Сергей Фёдорович о не зря прожитой жизни. Жора – переваривая то новое, что узнал о своём отце, и, сознавая, что это новое совершенно перевернуло его представление о нём. Жорка казнил себя за то, что на протяжении не такой уж короткой своей жизни, не смог установить с отцом близких отношений, практически ничего не знал о его прошлом. Не мог понять, что за внешней простотой скрывается сложная, полная драматизма жизнь и, что совершенно для него неожиданно, – глубоко интеллигентная и грамотная личность. А он-то думал, что отца ничего, кроме станков да старых книжек по истории, не интересует.