Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

Проне Верину не везло с детства. В третьем классе он заболел менингитом и вылетел из школы. Да так до первой щетины и гонял гусей, резался сам с собой в ножички и зубоскалил с редкими прохожими.

Наскучив вольной жизнью, Проня стал ошиваться возле проходной, канюча, чтоб его “задействовали в пятилетке”. Но на завод его не взяли: не положено с “психической справкой”. Зато стали регулярно кормить шабашками. Так что Проня к шестнадцати годам накопил на башмаки “со скрыпом”. И тут же задумал жениться на соседской девчонке, в которой, как он хвастал на рынке, было “росточку с валенок”.

Оставалось дождаться совершеннолетия. Но когда Пронины одноклассники пошли в армию, Проне тоже забрили лоб. В тюремной бане. Произошло это совершенно случайно: представляя гогочущим мужикам беспосадочный перелет Чкалова, Проня так размахался руками, что ненароком проломил череп подошедшему сзади участковому.

Из зоны он написал письмо:

“Уважаемая товарищ моя невеста, имени-отчества твово я не знаю, но хочу связать с тобою мою непутевую жызнь. Находясь в местах лишения, любовь твоя необходима дозарезу. Как поется в песне, жди меня, и я вернусь (через год и восемь месяцев). Твой будущий супруг Прокопий Верин. Сообрази мне, сердечно прошу тебя, заварки да махорки”.

Спустя две недели Проня получил такой ответ:

“Уважаемый товарищ Верин! Твоей женою быть согласная. Провизию и табак по твоему запросу высылаю”.

Освободившись, Проня потопал прямиком к суженой. По пути, правда, завернул на рынок: поздороваться с мужиками. Встреча вышла столь щедрой и стремительной, что вскоре Проне стало трудно стоять, и он прислонился к хлебному ларьку.

Когда Проню попытались оторвать от прилавка, чтобы отвести к невесте, он потерял равновесие, неловко взмахнул руками, и пудовый кулак его впечатался в челюсть хлипкого старикашки Загоскина, торговавшего мочалом. Второй Пронин кулак обрушился на мотоцикл татарина Хабибуллина, на кожаном сиденье которого была разложена закуска.

Ни старикашка, ни мотоцикл от встречи с кулаками Прокопия Верина не оправились, а сам Проня, не поняв хорошенько что к чему, уже оказался на тех же самых нарах, где ногтем царапал крестики, считая дни до воли.

Заключенный Вахтанг по прозвищу Кикабидзе присел в ногах понурого Прони и, прижав руки к груди, запел жестокий романс. На строчке “неужели снова сяду, так и не увидев Вас” Проня всхлипнул и отвернулся к стене.

Рынок в Покрове — это средоточие всей здешней жизни, клуб и народное вече вместе взятые. На пустыре, с четырех сторон огороженном деревянными ларьками, вершатся дружба и вражда, решаются вопросы международной политики, складываются и распадаются заговоры против заводского начальства. Единственное, с чем здесь туго, так это с торговлей. Про нее как-то все время забывается.

Проня Верин всегда приходит на рынок в сопровождении своей беспородной Любимки, про которую говорят, что она спит не на коврике у порога, как это положено собакам, а между супругами на вышитой подушечке.

Прохаживаясь по рынку, Проня выглядывает заезжих деревенских мужиков (свои-то покровские про этот фокус уже знают). Дальше все разыгрывается как по нотам: заключается пари на поллитру, спорщик покупает здоровый кус колбасы и кладет перед Любимкой. Проня тихо говорит ей: “Не трожь”. И отправляется в обход рынка.

У каждого прилавка Проня останавливается: порасспросить, порассказать, ну и угоститься маленько.

— Первая коло"м! — кряхтит Проня, занюхивая рукавом тулупа. — А у нас со старухой, слыхали, подкидыш! Севкина девка деру дала в Челябинск. А личинку свою — нам, нате пожалуйте!

— Ой-ей! — колыхается над кадкой огурцов краснолицая Маня. —

А Севка-то чё?

— Да чё, — охотно откликается Проня. — Плесни-ко! Неделю гудел да вышел весь. Весь в меня — невезучий… А-а-ах! Вторая — соколо2м!

— Это чё же, — наклоняется над заиндевелой тыквой старуха Загоскина, — замели чё ли Севку-то твово?

— А третья — мелкой пташечкой! — довольно облизывается Проня. — Да не-е-е. Но, чую, скоро. В Челябинске видали его.

К Любимке он возвращается “веселыми ногами”, как говорит местный дурачок Костян. Нетронутый кус колбасы припорошен снегом. Проспоривший мужик уже сбегал за поллитрой.

— Ах ты моя сучечка! Людь моя дорогая! — треплет Проня дрожащую Любимку. — Ну, жри, милая, вольно, Господь с тобой!

Проня свою норму знает. Одной рукой — швыряет через плечо пустую бутылку, другой — достает из-за пазухи паспорт и вручает его Любимке. Дальше можно ни о чем не беспокоиться. И Проня сонно валится в сугроб.

Вот уже спешит на выручку маленькая Пронина жена в больших валенках. Скачут за ней по ухабам деревянные санки. Мелькают впереди желтые уши Любимки. Мужики вздыхают и с завистью глядят им вслед. Все в Покрове знают, что за всю жизнь Пронина жена не сказала ему ни слова упрека.

Медленно, со скрипом, едут они домой. Огромный Проня лежит на санках, ноги волокутся по дороге, загребая грязный снег. Проня таращится на робкие ранние звезды, счастливо улыбается и хрипит:

— Неужели снова сяду, так и не увидев вас?

Тем временем в длиннющем коридоре соседский Оська дразнит маленькую Лялю:

— Ты кто? Тумбочка?

— Нет, я людь!

— А может, ты табуретка?

— Лю-ууудь!

— Я знаю! Ты — топинамбур!

В тот день, когда Пронину жену увезли в больницу, Проня на рынок не пошел. До сумерек продымил у окна самокрутками. Любимка тревожно дышала у двери и иногда тихонько поскуливала, как бы про себя. Одна только Ляля была весела: она играла в “баку”:

— Папот! На! — командовала Ляля, засовывая в пасть Любимке сплющенную дедову тапку. Покрыв голову бабкиным серым платком, который был ей до пяток, Ляля громко вздыхала, забирала у Любимки “паспорт”, терла его полотенцем. Проня оборачивался, смотрел на внучку и мучительно соображал, что же ей нужно.

“Видать, купаться просит!” — догадался Проня и отправился на общую кухню за кипятком. Вернувшись в комнату с дымящим чаном в руках, спохватился, что забыл принести холодную воду.

“Куды ж теперь его девать? — размышлял Проня. — Запрячу на самую верхотуру — все одно доберется и улькнет се на макушку. Скажу: не трожь-— тем больше полезет! Это те не Любимка…”

Тут Проню осенило. С равнодушнейшим видом он поставил посудину посреди комнаты и, насвистывая, пошаркал на кухню. Теперь-то Ляля вряд ли заинтересуется: “Ну, стоит кака-нито фиговина, а и пускай се стоит, велика важность!”

Еще за две двери до своей Проня почуял неладное: надсадно выла Любимка. Влетев в комнату, Прокопий Верин увидел Лялю, стоящую прямо в чане. Сквозь пар на Проню глядели два испуганных круглых глаза. Он выронил ведро и выдернул внучку из кипятка. Всхлипнув, упали на пол Лялины валенки.

— Ошпарилась? — выдохнул Проня, боясь глянуть вниз, на крошечные босые ножки.

— Не-а, — шепнула Ляля и сладко, на весь дом, разревелась.

К Проне вернулось сознание. Первым делом он почувствовал, что стоит в луже. Потом — что ужасно счастлив. Третья мысль была про жену, но он ее не додумал.

На следующее утро Проня с Лялей шли в больницу к бабке.

“И чё с ней делать? — рассуждал про себя Проня. — Попросишь: не говори — тут же дрынкнет. Не попросишь — хе-хе... Да, это те совсем не Любимка, нет уж!”

— Чё, мать, — бодро гаркнул Проня, увидев свою маленькую жену под куцым казенным одеялом. — Мой черед к тебе на свиданку бегать?

— Бака! — Ляля проворно вскарабкалась на железную койку. — А Поня вчея…

Тут на счастье в палату вошел татарин Хабибуллин, увидевший Проню из окна мужского отделения.

— Ой ты, капелька! — легко подхватил он Лялю и поднес к белесым смеющимся глазам.

— Я не каика! Я людь! — возмутилась Ляля и взялась за дужку очков.

— Когда мамка с папкой померли, — радостно заговорил Хабибуллин, оборачиваясь к Проне, — я с сестрой нянькался. Хлеб дашь — плака2ет. Конфетка дашь — плака2ет. А покажешь палец — смеется!

На похороны Прониной жены пришли две древние скрюченные плакальщицы. Они стояли друг против друга и по очереди всхлипывали. Постепенно в рыданиях нащупывался ритм, и тогда одна из них, закатив глаза, заводила пронзительным страшным голосом:

Прилетять к те на могилку кукушечки-ииии…

Да ты знай, что то не кукушечки кукую-уууууть…