Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

10/IX 64. Солженицын. Дед3 ждал его “на днях”, неопределенно; он приехал сегодня утром, когда мы вдвоем пили кофе наверху. Нат. Мих. доложила: “Там вас какой-то спрашивает... Соже... Говорит, ему назначено”.

Я сбежала вниз — нету его.

Он стоял на крыльце.

Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный, очень русский.

Второе — нет, он гораздо старше; и кожа на лице усталая; и лицо чуть одутловатое; и волосы редкие. Болезненный. Но одно остается в силе: очень русский. Светло-голубые глаза, неопределенного цвета волосы. Шофер? Монтер? Никакого южного акцента нет, но х вместо г .

Он пробыл долго, часа 4, гуляли по саду под дождем, обедали. Он внезапно почувствовал, что где-то в груди жмет, — лежал у меня в комнате, я ему дала валидол. Говорит, что сердечный приступ — впервые

Главное ощущение от него: воля, сила. Чувствуется, что у человека этого есть сила жить по-своему.

Рассказал о своем романе, который лежит в сейфе “Нового мира”.

Решено до времени сохранить его неоконченным, потому что сейчас не надеются его пробить. Ждут удобного времени.

Твардовский в восторге, Дементьев и Закс в смятении.

Для осуществления всех литературных планов ему нужно, — говорит он, — 10 лет спокойной жизни.

Когда его звали на симпозиум в Ленинград, он попросту ушел из дому.

Сказал, что написал “наверх” о неправильной системе в теперешних лагерях.

С помощью О. Чайковской хлопочет о пересмотре дела какого-то своего друга.

— Но вообще — не могу заниматься всем, о чем мне пишут. Иначе не буду работать.

О школе. Надо переменить всю систему воспитания. До 16 лет человек растет в сознании, что ничто не наказуемо. Вызывают мальчишку на педсовет. “Ты что же это, Зимаков, учительницу матом обложил, на учителя плюнул?” — “А что мне с вами!” — повернулся и пошел. Ни наказать, ни исключить нельзя. Зато исполнится ему 16 — и тут он узнаёт, что все наказуемо, и еще как! Получить 10 лет ничего не стоит.

К. И. рассказал ему, что пишет сейчас о Зощенке. Солженицын сказал, что не любит его (“грубый юмор”), а впрочем, почти не читал.

Сам он родом из Ростова, но терпеть не может этот город. Самое

мучительное — язык... И лица у людей жестокие. В трамваях, в очередях ругань страшная: чтобы тебя стукнуло головой, чтобы мозги повыскочили и т. д. “Я всю жизнь хотел жить в средней России, в Подмосковье, и вот только после отсидки попал в Рязань. Это мне по вкусу”.

Рассказал, что письмо одной американки, брошенное в Ленинграде, шло к нему в Рязань 25 дней.

Карпова4 вернула ему сборник рассказов (три: “Иван Денисович”, “Матренин двор”, “Случай на станции…”) — под тем предлогом, что “„Матренин двор” критиковался в печати”, а без него два рассказа — это не книжка.

Ловко.

18/VIII 65. Семичастный (большой специалист по поэзии Пастернака5) назвал Бродского “антисоветским явлением”... Вот и ответ. Никакой Верховный суд, никакой Микоян теперь за него не заступятся...

На том же совещании некто Скоба с Украйны возмущался напечатанием “малограмотной повести Солженицына”.

Кто-то взывал: чей журнал “Новый мир”?

Словом, мы снова переживаем весну — весну 1863 г.6.

Плоды совещания видны уже в прессе: “Правда” выступила против Семина, “Известия” — против целой серии имен: Битов, Семин, Аксенов, Горышин.

22/IX 65. Переделкино. Сегодня здесь был Солженицын.

Беда: 7/IX он взял из “Нового мира”, из сейфа, 3 экземпляра своего романа и отвез друзьям. 11/IX там был обыск... Искали у хозяина какие-то теософские сочинения — всерьез? или для виду? неизвестно — и напоследок спросили: “А что в этом чемодане? белье?” Хозяйка ответила правду.

Они унесли чемодан.

— А роман мой обладает большой убойной силой, — говорит Солженицын. — Теперь они его читают.

Один экземпляр он сейчас же снес в ЦГАЛИ. Не знаю, по правде, зачем... Ведь ЦГАЛИ — это то же министерство.

В Рязани житье ему плохое. Квартира в старом, развалившемся деревянном доме, напротив — база или склад, где бывает 40 — 50 грузовиков в день. Жить нельзя.

Он хотел перебраться в Обнинск. Жена его прошла там по конкурсу в каком-то институте. Но начальство отклонило ее принятие — всякими ухищрениями: Обнинск, как и Рязань, ненавидит Солженицына. (Разумеется, не население, а начальство.) И ненавидит не по приказу свыше, а из глубины души.

Рассказал, какие о нем распространяются слухи — нарочно, начальством.

Сначала Павлов7 заявил, что он уголовник.

Теперь инструкторы сообщают слушателям, что он был в плену, что он-— власовец, что он был полицаем...

Арестованы — уже довольно давно — Синявский (автор предисловия о Пастернаке) и переводчик Даниэль. Их обвиняют в том, что они — Абрам Терц8.

Всюду ищут самиздат.

30/IX 65, Переделкино. Дед 4/Х едет, по приговору врачей, в Барвиху.

У нас живет Солженицын. (В Колиной комнате — Коля в Венгрии.) Дед его внезапно пригласил. Он приехал и живет совершенно невидно и неслышно. Целыми днями сидит у себя в комнате за плотно закрытой дверью. Выходит только в сад и бродит один по участку. С нами видится только за едой. Правда, сегодня в 5.30 он собирался читать нам свои стихи, но Дед позабыл об этом и разрешил приехать Заходеру.

21/X 65. Солженицын по-прежнему у нас на даче.

I/XII 65. А Солженицын, кажется, живет у меня в комнате в городе под Люшиной опекой.

21/VII 66. Третьего дня я не спала ночь из-за набившихся в Пиво-Воды9 насекомых. И именно в этот день приехали ко мне Копелевы, а потом-— к Деду — Солженицын с женой... Шум, гам, обед — а я не могла даже выйти к столу и почти не видела Солженицына, который хотел со мной о чем-то посоветоваться. Так жаль, так неловко.

Вчера известие: его “Раковый корпус” из “Нового мира” ему вернули... Ну, это не могло быть иначе.

16/XI 66, Москва. Сегодня в Союзе было обсуждение “Ракового корпуса” Солженицына. Сейчас он у нас.

Победа полная. Все говорят, что Каверин был боговдохновенен.

И Карякин хорош. И Борщаговский10.

Из негодяев рискнула выступить только Кедрина11 — и во время ее речи многие поднялись и ушли.

Сегодня же должно было состояться его выступление в фундаментальной библиотеке; отменили в последнюю минуту.

4/III 67. Сегодня утром уехал от нас живший несколько дней Солженицын.

Я вышла в переднюю проводить его.

Ватник, ушанка. Вынес из дверей на площадку тяжелый мешок с хлебом и трудно взвалил его на спину. Угловатый тяжеленный мешок, словно камнями набит.

Таким теперь всегда я буду помнить Солженицына: серый ватник, ушанка, мешок за спиной — войдя в трамвай или выйдя на вокзальную площадь, он сразу утонет в толпе, с нею сольется — неотличимо серый, не то мешочник, не то попросту пригородный обыватель, везущий из Москвы батоны. Только тот, кто попристальнее вглядится в него, заметит, что он не из толпы, что он — отдельный — ловко, стройно движется под своим мешком и что у него глаза полны воли и силы.

Это удивительный человек гигантской воли и силы, строящий свою жизнь, как он хочет, непреклонно, — и этим, разумеется, тяжелый, трудный для всех окружающих. Восхищаешься им, завидуешь ему — но я, старый человек, не могу не заметить, что он, осуществляя свою великую миссию, не глядит на людей, стоящих рядом, не хочет видеть их миссий, их бед, потому что живет по расписанию. Когда все расписано в дне до минуты — откуда же взять мгновение, чтобы взглянуть на соседа.

И из-за его героической фигуры, из-за его прекрасного, мужественного лица глядят на меня другие лица — Туся, Фрида12 — люди, не успевшие осуществить себя ни в искусстве, ни в жизни, потому что всегда, каждую минуту, готовы были расслышать другого, отозваться на его боль. А Солженицын, такой демократический, живущий на столько-то копеек в день, отказывающий себе во всем, чтобы остаться независимым, Солженицын, по рассказу одного очевидца, ответил своей старой тетушке (которую он пестует), на ее восклицание, что вот, мол, достала валенки: