Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

Завтра судят Павла, Ларису и др. Двоих адвокатов вынудили отказаться от защиты; пытались и Каминскую и Калистратову — не удалось.

2 декабря 68, понедельник. Загодя ночами сочиняю телеграмму на 11 декабря34.

Пока так:

“Вашим голосом заговорила сама немота тчк Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого чем вы тчк где не погибло слово там спасено будущее тчк ваши горькие книги терзают и лечат душу тчк вы возвратили русской литературе ее громовое могущество тчк Будьте счастливы здоровы молоды

Лидия Чуковская”.

Пишу это и думаю вот о чем: в русской литературе советского периода и до Солженицына были великие поэты: Ахматова и Пастернак, замечательные поэты: Мандельштам, Цветаева, замечательные прозаики Житков, Булгаков, Тынянов. С появлением Солженицына они засияли новым блеском. Он придал им всем новое качество: силу. Как будто к великолепным вагонам прицепили мощный паровоз.

Из одиноких гениев и талантов они стали великой русской литературой. Некой общностью. Он их чем-то объединил.

Чем? Великим противостоянием, вероятно.

Все они, каждый по-своему, противостояли. Его появление сделало это явным.

Была передача Би-би-си (мне рассказали; была дня 3 назад; о письме Солженицына съезду), затем были даны письма в поддержку его письма — почему-то Антокольский, — а их были десятки, и сильных; затем письмо Каверина Федину, Твардовского Федину35; затем куски из моего летнего послания в “Лит. газету”.

Твардовский, говорят, в отчаянии. Еще бы, он, вельможа, передается по Би-би-си! Да еще в такой компании!

14 декабря 68, суббота. Забыла записать, что от А. И. получила замечательный ответ на свою телеграмму.

Вот он:

“Дорогая Лидия Корнеевна!

Ваша телеграмма высечена на камне или извлечена из архангельских труб.

Прочтя и сравнив уже более 300 телеграмм, мы все уверенно сочли, что Ваша превосходит все.

Спасибо, спасибо!

Обнимаю Вас Ваш Солженицын.

11.12.68”.

28 декабря 68. Вчера вечером прибыл классик из Ленинграда. Легкий грипп. Скоро уедет на всю зиму, очень озабочен опечатками в заграничных изданиях: настоящий литератор, ему не все равно.

…Стоять за слово ты должен насмерть. Но я таких не вижу. Кроме одного.

30 января 69. Радости? И радости есть.

А. И. получил Гонкуровскую премию! Говорят, это преддверие к Нобелевской! Но все равно — даже если нет — как хорошо! И даст ли это ему деньги? И значит ли это, что он поедет в Париж?

Хорошо.

15 марта 69, суббота. Было вот что: классик простился, ушел, весело насвистывая, с рюкзаком за плечами сбега2л по лестнице — а через день (или два?) Л<юша>, чуть я проснулась, вошла ко мне и потихоньку сообщила, что он вернулся, потому что там, куда он ехал, не удалось работать, и он в бешенстве, ярости и едет домой.

Я его не видала. Он уехал в тот же день, не зайдя ко мне.

25 марта 69. Вчера был Лев Зиновьевич…36 сейчас он оживлен и счастлив: поймал и разоблачил мерзавца, который выдавал себя за А. И. Солженицына, кутя в “Славянском базаре” и “Национале” и приставая к девицам. Теперь осталось понять: кто за ним? что за ним? Это будет труднее.

Блатной. Наколка. Когда его окружили трое, заплакал: “Не бейте!” Они, конечно, не били, но потребовали имя и адрес.

11 апреля 69, пятница. Был Питер Норман37. Очень расспрашивал о классике. Я ему рассказала о Лже-Дмитрии.

А утром вчера внезапно явился Сам. Я его видела минут 7. Успел рассказать, что у него тошноты и головная боль — это, конечно, мозговые спазмы от многочасового труда. Работой доволен, но воздуха нехватка… Рассказал о звонке к нему секретаря Рязанского обкома. Тот просил зайти, поговорить. Ал. Ис.:

— Нет, не могу, ни к чему. Позовите других товарищей.

— Ну зачем мы будем устраивать митинг.

— Я в Союзе говорил при 32 человеках и 3 стенографистках, и то мне приписывают то, чего я не говорил. А как же наедине…

— Вы слишком подозрительны…

Он стал жаловаться, что преследуют его гостей и пр. Тот все же настаивал, чтобы он пришел.

— Вы, наверное, не знаете, что такое писатель. Я 33 года собирался писать роман о I империалистической войне и вот теперь пишу — я не могу отрываться…

Потом тот ему сказал что-то с упреком по поводу похвал ему в Ю<найтед> С<тэйтс> и напечатании там соответствующих глав — “вы должны

определить свою позицию”… Потом спросил, как он думает откликнуться на юбилей. Этот: “Я работаю по 10 ч. в сутки, если бы я откликался на каждый юбилей, я строки не написал бы”. Потом тот ему что-то — “вот вы говорите мне”… Этот: “Я этого не говорил”. Спор. Тогда этот: “Вот когда вы будете смотреть магнитофонную пленку нашего разговора, тогда установите, что я этого не говорил”.

В общем, я добра не жду. В “Лит. России”, оказывается, была о нем какая-то брань. Я не читала.

18 июня 69, среда. Здесь классик.

Ходят дивные слухи, что Никита Сергеевич прочел Солженицына

“В круге первом” и ему понравилось все — особенно сталинские главы… Но ведь непонятно, что он говорил бы, если бы остался на своем посту. Нравилось ли бы ему тогда.

Когда-то Твардовский просил Лебедева38 показать Хрущеву сталинские главы. Но тот струсил, не показал. Вдруг бы Н. С. разрешил?

Подумать только: если бы не случилась дурацкая история с архивом, может быть, и “Раковый корпус” вышел бы у нас.

12 августа, вторник, Москва. Думаю вот о чем: почему Россия — та Россия, в которой мы живем, влача свое жалкое существование, — почему Россия в ответ на все происшедшее оказалась в силах создать Солженицына, а эмиграция — всего лишь Набокова?

15 сентября 69, опять Пиво-Воды. Видела классика — разумеется, 3 минуты… Радикулит; нога ноет и отнимается. Предполагает, что в октябре его будут исключать из Союза. Будто бы его родная организация уже ринулась-— но ее остановили до октября.

Ну что ж. Я исполню свой долг.

30 декабря 69, вторник. А. И. был на XIV симфонии Шостаковича и произвел там фурор: к нему подбегали в антрактах, и он писал на программах десятки автографов. Шостаковичу написал очень интересное и, пожалуй, злое и очень справедливое, на мой взгляд, письмо.

20 февраля 70, Переделкино. Грибачев39 в “Лит. газете” накатал ответ Вигорелли, протестовавшему от имени Е<вропейского> С<одружества> П<исателей> против исключения Солженицына, объясняя, что Солженицын был исключен по всем правилам демократизма (без собрания писателей!), а вот Е<вропейское> С<одружество> П<исателей> недемократично, и хвастая, что Солженицын жив, здоров и у него есть квартира. (Это —

охранная грамота; шум в мире будет теперь заставлять Грибачевых хвастать, что вот, мол, у нас Солженицына не трогают, — и НЕ трогать.)

14 апреля 70, вторник. …Он в восторг пришел — действительно не преувеличиваю — в восторг — от моих мыслей о Твардовском и Лакшине. Что если они общественные деятели, то и должны были обратиться к обществу , устно или письменно, тогда и общество бы откликнулось — а для него главное: быть безупречным перед Воронковым и др., он их прикрывает… Он не сказал через их голову ни слова — как же он смеет требовать, чтобы кто-то “демонстрировал”?40

Классик вставит мои слова.

16/IV 70. Он сегодня специально звонил Люше, чтоб сказать еще раз, как он восхищен моей оценкой поступков Твардовского и Лакшина. Вот!

17 июня, среда, 1970, Пиво-Воды. Сейчас узнала: выпустили Жореса Медведева41.

А вчера вечером по ВВС и “Голосу” уже передавали, что писатель Солженицын протестует, но, к сожалению, не текст письма (гениальный)42, а только пересказ.

Накануне моего переезда сюда я писала ему, что выступить ему надо, но позднее, потому что, пока возможно спасти человека уговорами негодяев, щеголянием званий (академики, лауреаты), надо дать им возможность уговаривать. “Главное, чтобы мальчик был дома”43. Он сначала послушался было (таково было не только мое мнение), но потом в субботу явился с готовым (переделанным к лучшему) текстом и заявил, что “враги человеку домашние его”, что он не может ни жить, ни спать, ни работать и будет действовать.