Пришельцы - Геннадий Емельянов

    ... Народ долго, до ночи, гомонился возле конторы, свидетели подробно рассказывали тем, кто не сподобился видеть чудо, куда и как взлетел буровой мастер Витя Ковшов. Ночью все село глядело в небо. Кто-то предположил, что Ковшов вполне может стать спутником и белую его рубашку будет видать ясно. Но Витя среди звезд так и не возник.

    Участковый Голощапов увез на председательском газике шофера Володю, непосредственного исполнителя злой Ковшовской воли, в район для дальнейшего разбирательства, повелел взять преступнику с собой харчишек и пару белья.

3

 Председатель Ненашев уже забыл, что Никита Лямкин должен нанести визит вечером на квартиру, что сам же приказал секретарше Гале найти мелкого проказника и обеспечить, так сказать, его явку. Наказ был, значит, выполнен. Никита осторожно заглянул на кухню и кашлянул. Ненашев стоял возле электрической плиты, одетый в спортивное трико, и жарил яичницу на ужин. Яичница, как всегда, подгорела.

    - Тебя еще не хватало! - осерчал Сидор Иванович и поставил сковородку на стол. - С тобой еще лаяться!

    - Зачем со мной лаяться? Вот мы сядем рядком да поговорим ладком. - Никита присел на табуретку возле двери и устало потер колени руками. Был он причесан, умыт (на разметленной бороде Ненашев заметил капельки воды), я косоворотке с перламутровыми пуговицами, сапогах и белой кепочке с куцым; козырьком. Кепку. Лямкин снял и доложил на подоконник.

    - Ты, брат, на кого-то похож сегодня, а вот на кого ты похож - не могу вспомнить, - председатель отмахнул ладонью - дым от лица и накинул на сковородку полотенце. - Айда-ко в горницу, начадил я здесь, горло дерет.

    ... Никита все натирал колени, угловатые его плечи были опущены, он казался старым.

    - На кого же ты похож, брат? Вертится в голове что-то такое, - Ненашев притронулся пальцем к виску, а вот вспомнить не могу. Не пьяный ты?

    - Я теперь не пьющий. - Извини, не верю.

    - А мне решительно все равно, верите вы или не верите.

    - На берегу давеча туристов пугал? Днем?

    - Было дело.

    - Зачем пугал?

    - Тут непросто все.

    - По-моему, так проще и не бывает: подпил, с утра, и на лиходейство тебя потянуло. Тебе сколько, лет, Никита?

    - Тридцать три года.

    - Вполне зрелый ты - четвертый десяток грядет, а я с тобой, да и не только я, как с подростком разговариваю, как с пятнадцатилетним, например. Стыда по этому поводу не чувствуешь?

    - Тут непросто все.

    - Тут как раз все просто!

    - Я не ради шутки туристов пугал, жалко мне всего живого, красоты жалко. Я вообще с некоторых пор считаю, что человек на Земле, он, Сидор Иванович, гармонию рушит.

    - Вот те раз! Лишний, значит, человек на Земле? И я - лишний? И ты, и Варя твоя?

    - Да. Все мы - лишние. Человек природой вообще не предусмотрен.

    - Откудова же он взялся тогда?

    - Неясного тут много, но, полагаю, интеллект привнесен к нам искусственно.

    - Гриша Суходолов говорит в таких случаях, что он про это где-то читал, отсюда вывод: ты неоригинален, Лямкин. Это первое. И второе. По-какому такому поводу посетили тебя столь крамольные мысли?

    Никита на вопрос не ответил, он заложил ногу на ногу, поник головой. Ненашев видел его: мосластую шею с ложбинкой и мятый волос на ней. "Кого же он мне напоминает, калина-малина? Не успокоюсь ведь, пока не вспомню. Вот еще докука привалила, калина-малина!"

    - Что за цветок? - спросил вдруг Лямкин, разгибаясь и хрустя новыми сапогами, - хромовыми, между прочим, каких в наши дни вроде бы уже и не шьют, но если и шьют, то исключительно для высших армейских чинов. Цветок стоял в горнице на круглом столе, невидное растеньице с красноватым листом.

    Ненашев после некоторого замешательства ответил:

    - Ваня мокрый. Это - по-народному. А но науке как он зовется, убей, не помню. Женщины принесли. Стоит. Обещали - цвести будет, а он не цветет, представь.

    - Он воды просит, не чувствуете разве?

    - Почему это я должен чувствовать?

    - И горшок для него тесный - стонет.

    - Кто стонет?

    - Цветок.

    - Представь, я и стона не слышу!

    - А я вот слышу! - Лямкин вздохнул с печалью и потер худое свое колено ладошкой.

    Ненашев, слегка озадаченный и пристыженный (цветок ведь стонет!), вылил полную железную кружку в горшок, вода ушла в сухую землю, будто в пустую яму, председатель тут вроде бы даже услышал вздох облегчения, проистекший от цветка, и пожал плечами с улыбкой на губах: и чего только не причудится, прости господи, если внушишь себе; Так вот, наверно, и с ума сходят?

    - Хотите расскажу, как помирал?

    - Кто это помирал?

    - Я. И воскресал.

    - Было такое, верно. И воскресал ты, это я лично видел. Шутки твои, они, брат, диковатые для взрослого мужика-то.

    Никита не обратил на укоризну председателя внимания, вздохнул: похоже, рассказывать о смерти и воскрешении не составляло удовольствия, однако, рассказывать он начал:

    - Сперва было темно. И темнота была особая, липкая, я бы подчеркнул, живая. Меня, знаете, будто сажей печной обмазали, даже кожа повсюду зачесалась.

    - Повсюду, значит?

    - Повсюду. Да. И услышал я свист в ушах. Вот когда, например, стоишь на взгорке и перед грозой - такой же свист идет.

    - Да, вроде бы так, - кивнул председатель Лямкину снисходительно, будто имел дело с натуральным недоумком. - Когда особо на горе стоишь, тонкое, брат, наблюдение!

    - Я без шуток, Сидор Иванович!

    - И я без шуток.

    - ... И чувствую: крутит меня, по спирали крутит. Соображаю: значит, лечу. В абсолютной темноте лечу. И с приличной скоростью. "Не дай бог, думаю, на что-нибудь наткнуться, тогда - хана!"

    - Натуральная хана! - подхватил председатель уже без ехидства, потому что вспомнил геолога Витю Ковшова - Витя ведь тоже штопором крутился, прежде чем исчезнуть. Сидор Иванович был уверен Ковшов на днях вернется - такой же развязный и неряшливый. От этой очевидности председатель заскучал, он зевнул и потрогал пальцами листья цветка вани мокрого. Листья были холодные и шершавые.

    - Ну, а дальше?

    - Лечу и чувствую: светлеет. Впереди появилось этакое серое пятно, мерцание такое.

    - Пятно, значит?

    - Да, и оно все разрасталось.

    - Разрасталось, значит?

    - И высмотрел я помаленьку, что нахожусь вроде бы в трубе и труба та похожа... На что же она похожа? На горло, может быть: поперек на ней кольца проглядывались, ребра такие.

    - Ребра? Как в трубе старого противогаза, так?

    - Примерно.

    - Диаметр, если на глазок? Трубу имею в виду. Никита Лямкин зажмурился, поднес ко рту кулак и засопел, соображая.

    - Метров пять поди, если на глазок брать. А посветлело потом, Сидор Иванович, разом, пронзительно, и ослеп я на какое-то мгновение.

    - Ослеп, говоришь?

    - Да. И накатило на меня, Сидор Иванович, несказанное блаженство. Лечу и радуюсь, лечу и думаю - как хорошо-то. Как хорошо!

    - Ишь ты, несказанное блаженство, значит?

    - Можете себе представить: душа моя запела на самой высокой ноте.

    - Помирать, выходит, и не страшно?

    - Так я ведь забыл, что помер, - думал: сон вижу.

    - Ну, а после что? - Председатель опять потрогал цветок, и ему показалось, что листья его уже не такие шершавые, как еще минуту назад. Возникло ощущение даже, будто от цветка исходит изморозный ветерок и кончики пальцев покалывает, как на охолодевшем железе. Сидор Иванович встал и приник к окну, створка которого была растворена. С улицы нежно пахло травами. - Потом что было?

    - Потом... - Никита оперся локтями на колени. - Я услышал Голос. Громкий такой и внятный. Голос сказал следующее: "Отныне и до конца дней твоих страдания мира лягут на твои плечи. Ты будешь видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Дар этот ниспослан тебе как благо и как месть".

    - Месть - за что?

    - Больше Голос не сказал ничего, но я так понимаю: месть та - за годы, прожитые бездарно, за мою бездумную и безалаберную молодость.

    - А что, это интересно даже! - Ненашев оживился, повеселел. - Яичню есть будешь? И сто грамм налью.

    - Не хочу, спасибо.

    - И водки не хочешь?

    - И водки не хочу. - Лямкин с прищуром посмотрел на люстру, продолжал: - По первости, когда в гробу очнулся, и после еще, довольно продолжительно, представлялось, что полет в трубе и все прочее просто причудилось, однако нет: сижу я после своих поминок на крылечке, дождь моросит, пусто кругом. Тошно. Да. И тут корова соседская к калитке подбрела. Далеко она стоит, а я слышу, как бьется, шуршит ее сердце, как кровь, представляете, по телу струится. У, меня волосы на голове дыбом встали!

    - Понимаю. С похмелья был? На этот вопрос Лямкин не ответил.