Собиратель миров - Илия Троянов

Было немного людей, на которых он мог положиться, людей вроде этого Бёртона, который добросовестно докладывал о поведении туземцев. Генерал с удовольствием беседовал с ним. Его взгляд на вещи был так свеж, словно сотворение мира едва закончилось. Но была у этого молодого человека слабость, фатальная слабость. Он не мог остановится на наблюдении за чуждой обстановкой. Он желал в ней участвовать. Он попал под ее влияние, настолько сильно, что мечтал сохранить ее отсталое обличье. Их позиции были диаметрально противоположны. Генерал стремился изменить и улучшить чужой мир. А Бёртон желал предоставить этот мир его собственным законам, считая, что улучшение станет истреблением. Этого генерал не понимал, тем более что молодой солдат не пытался оспаривать превосходство британской цивилизации над местными обычаями. Но разве не должно превосходство пробивать себе дорогу? Разве не это естественный исторический процесс? Последовательность мысли не относилась к сильным сторонам этого офицера. Как и все прочие, он горячо порицал вездесущую глупость, и леность, и дикость. Его приговоры бывали чрезвычайно резки. Чего стоит последний тезис, завладевший его умом. Зависть, ненависть и злость — вот семена, которые туземец сеет повсюду, где только может. Не из какого-то дьявольского образа мыслей, а потому что это инстинкт, проистекающий из его лукавой слабости. Это уж чересчур. Тем не менее человек, провозглашающий такой вердикт, настаивал на сохранении местных порядков. Порой в него закрадывалось подозрение, что офицер изображает наигранное негодование, дабы уберечь себя от упреков в мягкотелости по отношению к местным. Он был загадкой, этот Бёртон. Обычно он высказывал такое мнение, какого от него не ожидали. Не надо вешать убийц, настаивал он в последнем разговоре. Их следует привязывать к жерлу пушки и затем из этой пушки палить. Да, жестоко. И все-таки я полагаю, наше сочувствие не должно сбиваться с изведанной тропы реалистичности. Нельзя упускать из вида момент устрашения. Разорванный на куски убийца лишается погребения, без которого мусульманину заказан путь в рай. Если же мы его вешаем, труп следует сжигать, из тех же самых соображений. Равные права для всех — этот закон не подходит для данной местности. За долгое время пути сюда наше уголовное право несколько утратило свою эффективность. Посмотрите, заключить человека под стражу — это, пожалуй, действенно в Манчестере, а в Синдхе имеет почти противоположный результат. Простой мужик в этих широтах воспринимает несколько месяцев в нашей тюрьме как отдых. Он спокойно ест, пьет, дремлет и курит трубку. Вместо этого мы должны бедняков за преступления сечь, а с богатых брать штраф. Вот это произведет впечатление. Нет, последовательностью он однозначно не отличался, этот офицер, имевший прерогативу личного доклада генералу.

II Aum Avanishaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Я сегодня пришел по одной-единственной причине. Я хочу наконец получить что-то на руки. Доказательство того, что мы уже месяц сидим здесь ежедневно. Что-то, что выглядит на шестнадцать рупий. Хотя бы знак, который даст мне новую надежду.

— Мы еще не закончили. Я же не виноват, что ты так много пережил.

— Не виноваты? Когда я пришел к вам месяц назад, то хотел всего лишь рекомендательное письмо на две страницы.

— У нас не было речи про две страницы.

— Но и не про сотню.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы вы мне к завтрашнему дню написали предварительный вариант. Несколько страниц, где перечислено все самое важное. Я хочу как можно скорее начать новую работу. Когда придет монсун, в каждом хорошем доме будет много работы. Фиренги тогда проводят почти все время дома. Я смогу с ними встретиться, когда буду ходить по округе и представлять себя.

— Я не уважаю вещи, сделанные наполовину. Мы должны дождаться завершения работы, тогда ты сможешь представлять себя с окончательным и наилучшим вариантом письма. Монсун проходит не быстро.

— Я настаиваю.

— Ну, раз ты настаиваешь, значит, никаких обсуждений быть не может? Настаиваю? Где ты этому научился?

— Месяц — долгий срок. Даже такой человек, как я, может догадаться, что его водят за нос.

Донесение генералу Нэпьеру

Лично

Вы дали мне задание собрать информацию, которая помогла бы сложить представление о том, как воспринимают нас местные жители. Я провел много часов среди синдхов, белуджей, панджабцев всех классов, на базарах, в тавернах и при временном дворе Ага-Хана. Мое внимательное ухо было открыто каждому голосу, и я избегал оценивать смысл услышанного. Я полагал, что вижу мир так же однобоко, как и те, кто высказывают передо мной свое мнение. Я не притворялся, поскольку убежден, что восточные люди умеют разглядеть фальшь. Не противореча и не подстрекая, я довольствовался ролью слушателя, и без ложной скромности признаюсь, что пользовался людской симпатией, какую редко встречал в своей жизни. Теперь же моя труднейшая задача состоит в том, чтобы сделать краткую выдержку из того, что высказывалось в бесчисленных разговорах, извилисто, сбивчиво, высокопарно и напыщенно. Обобщения — безжалостные нивелировщики, которых мы должны бежать как черт ладана, однако я не смею полностью от них отказаться, дабы выполнить ваше задание таким образом, чтобы от общей информации получилась как можно большая польза. Переходите же к делу, слышу я ваш голос, и потороплюсь исполнить также и это ваше пожелание.

Местные жители видят нас совершенно иначе, чем мы видим сами себя. Пусть это звучит банально, но нам следует постоянно держать в уме этот момент при общении с ними. Они ни в коем случае не считают нас отважными, умными, щедрыми и цивилизованными, в их глазах мы просто-напросто мошенники. Они не забывают ни одного нашего невыполненного обещания. Они не пропускают ни одного продажного чиновника, который призван осуществлять наш правопорядок. Наши манеры кажутся им отвратительными, и разумеется все мы — опасные неверные. Многие туземцы мечтают о мести, о восточной ночи длинных ножей, как я бы это назвал, они ждут не дождутся дня, когда будет изгнан зловонный оккупант. Они насквозь видят наше лицемерие, точнее сказать, противоречия в нашем поведении складываются в их глазах во всеобъемлющее лицемерие. Когда ангреци выказывают слишком много набожности, сказал мне один старик в Хидерабаде, когда они забивают нам уши сказками о восходящем солнце христианства, когда они поют про расширение цивилизации и бесконечные преимущества, которыми осыпят нас, варваров, тогда мы знаем, что ангреци готовятся к новому разбою. Когда они начинают говорить о ценностях, мы настораживаемся. Можно обвинить этого человека в цинизме, но он, без сомнения, умный и почтенный циник. Поскольку один пример говорит больше, чем сотня утверждений, я расскажу об одном случае. Несколько месяцев тому назад в дальнем уголке страны к западу от Карчат был взят в плен один белудж, глава племени, обвиняемый в организации набегов на наши пути подвоза. Белудж этот был известен как прожженный и опытный воин, и потому офицеру, производившему арест, пришла в голову идея вызвать его на поединок. Наверное, он вообразил себе, что победа продемонстрирует наше военное превосходство. Вождя усадили на старую усталую лошадь, а офицер взобрался на своего боевого жеребца. Он с гиканьем и блеском ринулся в первую атаку, за которой последовало еще несколько, однако сколько бы он ни нападал, белудж саблей и щитом отражал все удары. Офицер, бывший высокого мнения о собственном фехтовальном искусстве, разочаровывался все сильней. Он слышал непонятные крики туземцев, звучавшие в его ушах насмешками, он проигрывал мужской поединок, его слава среди сослуживцев могла померкнуть. Выхватив пистолет, он в последний раз бросился в атаку и вместо удара саблей застрелил белуджа в упор. Эту историю рассказывают по всей стране, она разрастается и пускает ядовитые цветы, где несправедливость перерастает в демонизм. Ходит много разных версий, но у них общий костяк, который я вам описал. И гораздо хуже, чем поступок офицера, в глазах туземцев тот несправедливый факт, что офицер не предстал перед военным судом. Напротив, его повысили, и сегодня он занимает важный пост.

II Aum Kavishaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

Лахья вынул папку. Папку из тонкой кожи. Он купил ее, когда понял, сколько листов уже исписал историей Наукарама. Их надо было держать вместе, он ощутил вдруг страх потерять историю, лишиться хотя бы одной страницы. Поэтому часть гонорара была потрачена на папку, что, разумеется, развязало ссору о ненужных тратах с той, которая считает расходы. Он развернул папку, слегка, чтобы достать двумя пальцами листок. Прочел его, внимательно и неторопливо. Им овладело чувство, будто он снова может бегать, как юноша, вверх по холму в город, по тому самому холму, на который недавно взбирался, пыхтя и с черными кругами перед глазами, а потом вниз, он почти летел, он перегонял педантичный рассказ слуги, этот рассказ лишь дал необходимый толчок, за который он был благодарен, но теперь нужны крылья. Aum Balaganapati, не правда ли, семь слогов, семь звуков, которые вдохнут смысл и красоту в повествование этого слуги-неудачника. Какую красоту? Лишь немногие умеют колдовать. Имеет ли он право? Что за мелочность. Имеет ли он право подделать жизнь другого человека? К чему эта добросовестность? Ему надо отринуть чопорность, она хороша лишь для героев на старинных миниатюрах. Движение! Гибкость! К тому же Наукарам постоянно обманывал его, это было очевидно, это не была его настоящая жизнь, какую он расписывал перед лахьей, а жизнь, разукрашенная, как невеста, у которой выщипали все неприглядное, которую подкрасили, замаскировали и покрыли семью слоями ткани каждую ссадину, а как иначе, кто же станет говорить правду, кто решится быть откровенным. Так все и осталось бы, если бы он, лахья, не был столь въедливым. Какие-то вещи он мог разоблачить, у него чутье на ложь, но о других, особенно неприятных, Наукарам будет молчать до последнего. Для лахьи не оставалось иного пути, как самому заполнять лакуны. Это был его долг — совершенствовать.