Собиратель миров - Илия Троянов

— Как же нам покончить с этим беспорядком?

— Вы имеете в виду искоренение нищеты?

— Потребность в остроумии я удовлетворяю Лукианом. Вам ясно, солдат?

— Вы предпочитаете Alethe Dihegemate или с большей охотой углубляетесь в Nekrikoi Dialogoi?

— Человеку ваших талантов обычно открыт весь мир. Однако при таком нахальстве, Бёртон, боюсь, вам придется набить себе немало шишек. Есть ли у вас какие-то предложения по данному делу?

— В настоящий момент нет, сэр. Прошу разрешения возместить человеку сумму, потраченную им на последний обед.

— А что, виновный так и не казнен?

— Уже повешен. Но его семья взыскала долг. Человек, не желавший спасения, вернул им деньги, лишь сумму, потраченную им, прежде чем ступить на виселицу…

— Сколько?

— Десять рупий.

— Какое пиршество!

— Он впервые в жизни мог себе что-то позволить.

— Причем за государственный счет, как теперь выясняется. Позаботьтесь, чтобы никто не узнал, какие уродливые формы принимает Pax Britannica.

— Так точно, сэр.

II Aum Viraganapataye namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— В Синдхе жизнь Бёртон-сахиба переменилась. И моя жизнь тоже. Его — к лучшему, моя — к худшему. Правда, он не занимал более высокого ранга и не зарабатывал больше денег. Дом, где мы жили, был палаткой. В Бароде у нас было двенадцать слуг, теперь лишь двое. Глядя со стороны, никому бы и в голову не пришло, что он занимает важное место. Синдхом командовал один старый генерал, которого боялись все, даже те, кто с ним ни разу не встречался. Однажды Бёртон-сахиба вызвали к нему переводчиком. Он произвел впечатление на генерала при первой встрече, как же могло быть иначе. Бёртон-сахиб был таким человеком, который возвышался над прочими ангреци. Генерал не мог этого не заметить. Он вновь вызвал его к себе. Они говорили с глазу на глаз. Не знаю, о чем была речь. Но знаю о трудностях, которые пришли следом.

— После этого разговора?

— Да. К нам подступили гигантские проблемы. Я понятия не имею, что за поручение дал генерал Бёртон-сахибу. Даже его непосредственное начальство и сослуживцы оставались в неведении.

— И он тебе ничего не открыл?

— Он должен был кое-что разузнать, вот и все, что он мне сказал. Это значит, что ему предстояло смешаться с мийя. Было видно, что он этому рад. Когда он пришел домой, я называю нашу пыльную палатку домом, хотя это и неуместно, он был исполнен веселья, впервые за долгое время. Он с пылкостью объявил мне: Наукарам, мы будем изучать эту страну. Империя наконец-то признала наши таланты. Он был счастлив в тот день, я и не знал, что он способен на это чувство. Все так чудесно затевалось. Я не понимаю, почему конец оказался столь плачевен. Его поручение не имело никакого влияния на мою ежедневную работу. Я был занят тем, чтобы не допустить пустыню в палатку. Но она всякий раз умела пробраться в обход меня. Бёртон-сахиб уезжал теперь все чаще, замаскировавшись. Неведомо куда. Он ни разу не говорил мне куда. Вначале он пропал на день. Но откровенные разговоры, как он выяснил, велись по ночам. Поэтому он стал уезжать на несколько дней, а в конце концов я неделями его не видел. Мне было очень неуютно от мысли, что он во власти этих дикарей, обрезанных. В первый раз, с тех пор как я поступил к нему, я не мог помогать ему. Я беспокоился. Как он там питается, где он спит? Я ничего не знал, он уезжал без поклажи. Он пропадал, а я оставался наедине с моими заботами, пока он не приезжал. Утомленный, бледный от бессонных ночей. Но сияющий, я чувствовал возбуждение, которое пронизывало его. Возвращаясь, он немного рассказывал мне о пережитом. О странных обрядах, в которых он участвовал. Об огромных праздниках на гробницах. Подобные мелочи. Я был ошеломлен. Это не могли быть те сведения, которые он должен был собирать.

— Самое важное он скрывал от тебя.

— Он никому не должен был ничего рассказывать. Даже мне.

Капитан Вальтер Скотт — да-да, родственник писателя и даже прямой потомок — забил веху в землю. Красно-белые столбики были пустыне к лицу, как арестантская роба. Земля — подагрически ломкая кожа поверх черной глины. Ты быстро научишься, сказал он. Это просто, как пасьянс. Мы заняты ничем иным, как подсоединением неизведанного к изведанному. Мы арканим землю, словно дикую лошадь. При помощи технических средств. Мы — второй эшелон присвоения. Сначала завоевание, потом — измерение. Наше влияние раскинулось на клетчатой бумаге. Ты печалишься, что ни разу не видел боя. Необоснованно. Осуществляемое нами картографическое присоединение имеет колоссальное военное значение. Компас, теодолит и ватерпас — вот наши важнейшие орудия. Кто попадется в раскинутую нами сеть координат, тот пропал для своего дела. Теперь он приручен цивилизацией. Закрой один глаз и настрой другой на максимальную резкость. Как топографу, тебе нужно одно-единственное свойство. Ты должен быть точен, абсолютно безошибочен. Мы, топографы, люди тщательные. Так что привыкай к педантизму. Принцип крайне прост. Опорные точки образуют треугольник. Мы шагаем медленно, треугольник за треугольником, полигон за полигоном. За день охватываем не больше километра. Наш лагерь держится несколько недель, пока мы раскидываем свои треугольники во все направления. Требуется измерить две величины: удаление и высоту. Разумеется, еще угол между позицией и возвышением. Как обозначается угол, Дик? Как расстояние между ортодоксией и ересью? Вообще-то это разница между двумя направлениями. То есть я примерно попал? Знаешь ли ты, что такое в математике «примерно» попадать, Дик? И почему мне так трудно представить тебя топографом?

С вехой в руках Бёртон наверняка не сделает карьеры, в этом Скотти прав. Его приписали к этому подразделению, потому что его нужно было хоть куда-то приписать и потому что ему было проще отправляться в свои набеги из отдаленного лагеря. Он может быть полезен, с ватерпасом. Он закрывает глаза. То время дня, когда мысли заносит ил. Как можно определить верные координаты точки, если все рябит и сверкает. Когда он открывает глаза, по абсциссе движется дервиш. Черное одеяние, лоскутная шапка. Я тот, кто летит в одиночку. Глаза сидят глубоко в расщелине, очерченной каджалом. Пальцы украшены чудовищными кольцами. Бёртон закрывает глаза. Когда он снова открывает их, дервиш одет в зеленое, цепи вокруг его шеи серебряные и жестяные, из ткани и драгоценных камней. Я тот, кто летит в одиночку. Его волосы, борода выкрашены хной, оранжево-коричневые. Бёртон вновь закрывает глаза. Надолго. Проговаривает по буквам все известные ему алфавиты. Потом открывает глаза. Вы его видели? — кричит он своим товарищам против ветра. — Что? Какие данные? — кричат они в ответ.

Дервиш являлся не единожды. Чем ближе их треугольники подбирались к следующей деревне, тем чаще проходил он, на безопасном расстоянии, мимо обмеряющего взгляда Бёртона. Он каждый раз был другим, этот дервиш. Не повторяя вновь однажды принятый образ. Странно, что другие его не видели. Как-то, когда рабочий день почти закатился, Бёртон решил проследить за ним. До мечети, рядом с которой находилась обнесенная стеной гробница. Извилистый вход. Людская плотность и плотность возбуждения. До него донеслась песня, она втянула его, эта песня, тронула его, соскребла штукатурку с потайной камеры его существа. Ее прикосновение было сиянием, и все место воссияло, и самого его пронизывали волны света. Сегодня был торжественный повод, гробницу святого переполняла неизмеримая любовная тоска. Вокруг теснился народ, и толпа дружелюбно приняла его, как преддверие будущей толпы, у небесных врат. Он так и не добрался до гробницы, покрытой расшитой зеленой тканью. Его отвлекли. Напротив маленьких ворот, куда, пригибаясь, входили паломники, на земле сидели несколько мужчин. Это они пели тронувшую его песню. Она звучала как признание в любви всему живому. Голос певца, такой необычный, из глубокой серьезности срываясь на пронзительные, почти шутовские ноты, он ввинчивался вверх, обтачивая пение, как на токарном станке, все быстрее. Вдруг дервиш посмотрел ему в глаза. И точение перенеслось в него. Присядьте, говорили глаза, повремените. Все мы гости. Все мы путники. Станьте одним из нас. И свет песни упал далеко в ночь и упал на плотную, устремленную вперед толпу.

II Aum Sarvasiddhaanttaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Неужели тебя не мучила совесть, что ты помогаешь фиренги шпионить за твоим собственным народом?

— За моим народом? Это был не мой народ. Вы что, меня не слушали? Там живут одни обрезанные.

— Все равно. Они тебе ближе, чем ангреци.

— Любой человек мне ближе, чем мийя. Знаете, какие кошмары меня там преследовали? Если я не тревожился, что Бёртон-сахибу могут перерезать горло в каком-то закоулке, то мне снилось, будто наш Гуджарат может стать похожим на Синдх. В моих кошмарах нас осталось совсем мало. Барода носила траур. В моих кошмарах не было звуков. Ни пения, ни колокольчиков, ни аарти. Женщины на улицах были закутаны в черное, словно шли на собственные похороны. Мужчины подступали со всех сторон к нашей испуганной вежливости, они высматривали повод, чтобы схватиться за кинжал.