Собиратель миров - Илия Троянов

— Раньше, еще раньше. Она умерла для меня не единожды. Она мне вдруг отказала, совсем неожиданно.

— Физически?

— Она ничего не объяснила. Я ничего ей не сделал. Вначале она отсылала меня, несколько раз, потому что заболела или устала, и я оставлял ее в покое. Я уважал ее. Потом она сказала, что не хочет больше находиться со мной наедине в одной комнате, не хочет, чтобы я к ней прикасался.

— Она почувствовала в себе больше любви к фиренги.

— Любовь? Вы не знаете, о чем говорите. Ее любовь была всегда искусственной. Фальшивая любовь.

— Так почему же она тебя отвергла? Фальшивая любовь безбрежна.

— Она вообразила себе, что сможет уловить сахиба. Он стал тем временем от нее уже зависим, она подсчитала, во сколько драгоценностей обойдется эта зависимость. И не хотела рисковать добычей. Такая женщина любит только прибыль.

— Ты и раньше так думал, до того, как она тебе отказала?

— Она не должна была со мной так поступать.

— Если она была столь расчетлива, как ты ее сейчас представляешь, значит, отдавалась тебе из необходимости.

— Я уважал ее.

— Но если она могла любить.

— Она не могла.

— Ты судишь несправедливо. Я не был с ней знаком, но если твои слова верны, если вы оба, и ты, и фиренги, испытывали к ней столь сильные чувства, она должна была отвечать на них, хотя бы отчасти. Или вы оба влюбились в химеру? У меня впечатление, что два слепца делили женщину, которой больше всего хотелось, чтобы ее увидели.

Примерно девятнадцать столетий тому назад, если вы были внимательны, мой шишиа, то уже знаете, что мы не гонимся за точностью до столетия, итак, давным-давно в славном городе Удджайини, называющемся сегодня Удджайн, родился принц, носивший имя, которое давало ему право на все, имя, слишком великое для одного человека, которое дали ему в стремлении, что отмеченный этим именем человек перерастет себя, сравнявшись с именем — высокая надежда, какая редко оправдывается, поскольку обычно имя поглощает мелковатого человека. Вы задаетесь вопросом, как же его звали, не правда ли? Это был Викрамадитья. Вы хороший ученик, потому мне не требуется переводить вам смысл. Возвышенное имя, чересчур возвышенное для повседневности. Его сократили до Викрама, не потому что древние страдали от нехватки времени, но потому что краткая форма призывала юношу к обозримым подвигам. Уже принцем наш герой носил имя Викрам, а как король Викрам он остался в памяти поколений. Вы, англичане, надо думать, сократили бы его имя и дальше — Вик. А книгу, о которой я хочу вам сегодня рассказать, мой шишиа, назвали бы «Вик и вампир», что звучало бы словно история для детей, хотя это история для тех, кто ничего не боится. Король Викрам не был наследником престола в царстве Удджайини, это привилегия выпала его сводному брату Бхартирихари, и Викрам, наверное, стал бы отшельником, странствующим по стране, чтобы не поддаться грехам, какие приходят в голову на привале, если бы брат не опередил его, если бы Бхартирихари сам не ступил бы на самый тернистый и каменистый из всех путей из-за разочарования, которое не мог преодолеть, разочарования в любви. Представьте себе, мой шишиа, вам дарят яблоко, яблоко бессмертия, действенное лишь для одного человека, и вы передаете подарок дальше, вашей возлюбленной, а она, вы уже предчувствуете катастрофу, дарит яблоко…

— Ее любовнику. Я знаю уже эту историю.

— Ох. Откуда же?

— Не помню. Подцепил где-то.

— Счастлив человек, кому удается подцеплять где-то столь ценные истории. Пусть даже в постели.

Бёртон молчал, мысли переполняли его. Как Упаничче узнал о Кундалини? Наукарам точно молчал. Другие слуги не осмелились бы и словом обмолвиться. Может, Упаничче общался с другими британскими офицерами? Он не решался его спросить. Он ощущал стыд и к тому же уже знал ответ: от гуру ничего не скрыть. Маятник, что отталкивался от шутки и улетал в серьезность. Начиная с этого дня он заметил, как гуру вплетает в занятия присутствие в его жизни Кундалини, он замечал это по темам, которые тот затрагивал, по пословицам, которыми гуруджи его одаривал. Однажды, посреди разговора, который вел во все стороны, учитель сказал: «Лишь одно дарует настоящую физическую радость — чего ты с трудом добился у женщины, которая не является твоей». Бёртон тем временем привык к подобным неожиданностям. Его уже мало шокировали высказывания такого рода из уст уважаемого и почтенного учителя. Он послушно спросил об источнике данной мудрости. Это слова Ватьсьяяны, мой шишиа, автора труда, который мог бы оказать тебе большую пользу. Он называется «Камасутра» и содержит именно то, что обещает ее название — искусство любви.

— Имеется в виду божественная любовь?

— Божественная — в том смысле, что боги дали нам способность к ней. Но не любовь к богам, ей в данном произведении уделяется немного места.

— Я и не знал, что вы занимаетесь и такими темами.

— Вы ничего не знаете. Перед вами сидит величайший специалист по «Камасутре».

— Почему же вы мне раньше ничего не рассказывали, гуруджи?

— Ох, мой шишиа, путь знания долог. Кто идет в ученики к мастеру-миниатюристу, тому в первый год позволено рисовать только линии, круги и спирали на деревянных досках, и когда он достигнет в этом совершенства, ему разрешат изобразить цветок лотоса, оленя или павлина. И если цветы и звери найдут одобрение в строгих глазах мастера, ученик сможет участвовать в деталях миниатюры. Но это, мой шишиа, будет позволено ему лишь годы спустя. И ты полагаешь, я вручу тебе все наши сокровища за один раз? Не ощутишь ли ты скуку и пресыщение? Нет, тебе надлежит знакомиться с ними постепенно, и все-таки кое-что так и останется тебе неведомым.

— Я сгораю от любопытства, гуруджи. Когда я смогу прочитать эту книгу?

— Это будет непросто, мой шишиа. Как мне найти ее среди всех моих книг?

— Я мог бы помочь вам.

— Это тысяча книг. Часто у них склеены листы, а иногда утеряна заглавная страница.

— Работа не страшит меня.

— Я слышал, в книгах, что лежат долго, пыль — ядовита, и она накрепко оседает на легких, а если кого поразит — он будет кашлять всю жизнь.

— Не думаю, что это настолько опасно.

— Ох, я совсем забыл, «Камасутра» написана на санскрите.

— Как вы относитесь к двум дням санскрита в неделю?

— Причем сутрами, смысл которых открывается лишь тому, кто превосходно знаком не только с языком, но и со временем написания.

— И вы не верите в своего лучшего ученика?

— Мне надо подумать. «Камасутру» легко понять превратно.

— Может, вы научите меня хотя бы одной сутре? Как предвкушение.

— Одна сутра не помешает. Дайте подумать, мой шишиа, что подойдет мужчине вашего калибра. Я расскажу вам кое-что из шестой части, посвященной куртизанкам. Эти женщины, говорит Ватьсьяяна, в принципе, обобщая лишь сказанное до него Даттакой, мудрости которого, разумеется, основаны на трудах его предшественников, они никогда не предстают в истинном свете, они всегда прячут свои чувства: любят ли мужчину или ничего к нему не испытывают, находятся ли они с ним потому, что он доставляет им удовольствие, или же в расчете отобрать все богатство, которым он владеет.

II Aum Shubhagunakaananaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Ты припозднился.

— У меня нет больше денег на тонга.

— Все еще не нашел работы?

— Нет, ничего.

— А как же письмо, оно должно было пробудить впечатление?

— Меня прогоняли, прежде чем я мог его представить. Надо, чтобы кто-нибудь вначале прочитал это ваше восхитительное произведение, хотя бы один единственный фиренги. Это была моя ошибка. И я-то опытен в общении с фиренги! Что я себе выдумал. Я смешон, я знаю. Воображал, что заинтересую их. Как мне это пришло в голову? Мол, я, Наукарам — человек, который столько пережил, столько выучил, так изменился. А что видят незнакомые со мной фиренги? Да они меня не видят. Вообще не видят. Бёртон-сахиб меня бы не прогнал. Моя история пробудила бы его любопытство. Он потратил бы на меня хоть несколько минут. Я в отчаянии.

— Ну что ты, что ты, бхай-сахиб. Пусть один из этих фиренги лишь заглянет в то, что я написал. У него сразу проснется аппетит.

— Пусть только один из них возьмет в руку эти многочисленные листы, не так ли? Вы это хотели сказать? Пусть он только начнет читать. И что он тогда сделает? Он бросил мне их в лицо. Да как я смею, сказал он, раздувать толстую сказку из моей службы у офицера.

— Такого не могло случиться.

— Случилось. Листы теперь грязные. В том доме явно не следят за уборкой. Как раз там я бы и пригодился. Это было соседнее бунгало. Наш дом пустует. Сад зарос. Ходят слухи, что там обитает дух женщины. Мы с вами вдвоем сотворили толстую сказку. И кого она будет кормить? То был единственный фиренги, которого мне удалось увидеть. Прочие передавали мне, что не нуждаются в моих услугах. Неужели в городе появилось так много хороших слуг? Самодовольные гоанцы, вы знаете, о ком я, которые одеваются как фиренги и носят на шее крест, который мешает им бегать. Он заставил меня ждать на солнце. Его господину не хочется ничего читать. Ему слишком жарко. Что с ним случится, если он будет читать все, что ему приносят какие-то прохожие. Я даже не верю, что фиренги потратил столько слов. И как же часто кто-то приходит к вам в дом с письмом, спросил я. Этот гоанец надсмеялся надо мной. Он предложил, что я могу день помогать на кухне, тогда домоправитель посмотрит, гожусь ли я на что-либо. Такое унижение.