Собиратель миров - Илия Троянов

— То есть пока они боятся, повода для беспокойства нет?

— Страх рождает подозрительность, подозрительность — лживость. Слабак и трус прекрасно знают, почему они не доверяют соседу.

— Полнейшая чушь! Нет, честное слово, я крайне удивлен. Даже если допустить, будто вы правы с политической или военной точки зрения, все же мы не имеем права обрекать язычников на вечное проклятие. Неужели мы должны утаить от них блага нашей цивилизации, руководствуясь такими оппортунистскими взглядами? Нет — миссионерство будет двигаться вперед, вы еще увидите, и пусть потребуется еще сотня лет, но Британская Индия станет христианской, и тогда эта страна по-настоящему расцветет. А теперь извините меня, господа, я прощаюсь, вы навели меня на полезные мысли для моей воскресной проповеди.

II Aum Avighnaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— И он не знал, что она раньше была девадаси?

— Нет.

— Но, наверное, он что-то подозревал?

— Нет. Точно нет.

— Стало быть, ничто не омрачало его чувств?

— Я слишком поздно понял его чувства. Я недооценивал, как много она для него значила. Я осознал это лишь после ее смерти.

— Он горевал?

— Да, но в своем странноватом духе. Он ничего не делал, как остальные люди. Первое задание, которое он мне дал после той ночи сожжения, было найти для него обезьян. Не важно, каких, наоборот, хорошо, если обезьяны будут разные. И разнополые. Я решил, что он сходит с ума. Мне удалось раздобыть штук шесть, и вместе с другими слугами мы на тележке повезли животных в наше бунгало. Обезьяны лаяли, кудахтали, визжали, и изо всех ворот выглядывали садовники, потешаясь над нами. Мне было так стыдно! Следующий приказ Бёртон-сахиба однозначно доказывал его безумие. Он потребовал, чтобы мы разместили обезьян в бубукханне. Потом поведал мне, что ожидает вечером шестерых гостей и повелел накрыть на стол и позвать соответствующее количество слуг. Я был глуп, я не догадался сопоставить шесть и шесть. Но как я смог заподозрить, что произойдет? Никто из нас не был к такому готов.

— Необычное всегда объясняется позднее.

— В начале ужина мы должны были принести обезьян в дом. Он стоял во главе стола и приветливо здоровался с обезьянами как со старыми друзьями. Ни с одним офицером он не бывал столь любезен. Он распорядился усадить их на стулья за большим столом и объявил, что будет ужинать вместе с ними. Он по-английски представил их, но другие слуги ничего не поняли. Они были заняты тем, что хватали обезьян и усаживали их на места. Большой павиан — это был доктор Касамэйджор, малый павиан — секретарь Рутледж, оба в сопровождении жен, третью обезьяну он назвал адъютантом Маккарди, а самая страшная обезьяна оказалась пастором Постхумусом. Я рассмеялся, но так, словно выскребал свой смех из подгоревшей кастрюли, и вслед за мной заулыбались остальные слуги. Вообще-то я не хотел смеяться ему в лицо, но мне казалось, если признать шутку, эта бессмыслица быстро закончится. Но он прикрикнул, что не потерпит непослушания и мы должны прислуживать гостям. Пригрозил даже, что выгонит нас всех прочь, если мы будем невежливы к гостям, и по его тону я понял, что это не шутка. Я дал знак слугам накрывать. Разумеется, обезьяны по-прежнему не сидели на месте, то и дело одна из них вскакивала, и ее приходилось усаживать обратно. Бёртон-сахиб делал вид, будто ничего не замечает, он играл роль гостеприимного хозяина, разговаривал с ними, обсуждал последние интриги при дворе, невозможно было поверить своим глазам и ушам. Он предостерегал против группировки нагарских брахманов, к которым относились тогда все советники махараджи, по крайней мере все министры. Он рассматривал варианты, как ангреци могли бы помешать их влиянию при дворе. Интересовался мнением гостей, а если одна из обезьян фыркала, восторженно восклицал: «Послушайте, послушайте, дамы и господа, какая подкупающая реплика!» Обезьяны разбрасывали приборы, разливали вино, шлепали лапами по супу, бросались друг в друга горохом. Лишь когда принесли жаркое, они стали вести себя лучше. Как вкусно, крикнул Бёртон-сахиб. Аллилуйя, пусть же будет вкусно вовек! Нам пришлось отнести его в постель, так сильно он напился к концу вечера. Было очень стыдно за него, но мы радовались, что выдержали это безумие. Мы еще не знали, что оно будет повторяться каждый вечер. И каждый вечер Бёртон-сахиб напивался так, что не мог сам добраться до постели. То, что мне пришлось пережить в те дни, было отвратительно; я едва выносил вид этого всего.

— Это хуже чем отвратительно. Это противно природе.

— И стало еще отвратительней. Там была одна обезьянка. Бёртон-сахиб уверял, что отбил ее у секретаря Рутледжа и теперь она якобы его возлюбленная. Он красил ей губы, надевал серьги, наматывал цепочки на ее сморщенную шею. Она была маленькая, когда сидела за столом, ее почти не было видно. Тогда он одолжил у одного из офицеров детский стульчик, на который ее нужно было усаживать во время еды. Он называл ее «моя милая», обхаживал ее. Пытался завлечь в свою игру кхидматгара, постоянно спрашивая у него: «Не правда ли, она чудесна? Не правда ли, она обворожительна? Хочешь, я спрошу у нее, нет ли у нее сестры, для тебя?» Это было так унизительно, что бедняга сбежал. Хотя у него не было другой работы.

— А чем он занимался с обезьянами днем?

— Он притворялся, будто учит их язык. Записывал звуки. Однажды он спросил мое мнение. Какая письменность, на мой взгляд, девангари, гуджарати или вообще латиница, больше подходит для передачи языка обезьян.

— Полагаю, Упаничче-сахиба он об этом не спрашивал.

— Правда, не спрашивал. Как вы догадались?

— Настолько сумасшедшим он все-таки не был. У него был развит глазомер на непочтительность. По отношению к вам он не пытался сдерживаться. Гуруджи — другое дело. И что же вы ему ответили?

— Я промолчал. Я молчал в те дни. Мне кажется, сказал он, наиболее адекватны будут китайские значки, но что поделать, не стану же я ради этих приматов учить мандарин. Он составил словарик их звуков, говорил, что собрал шестьдесят выражений, и очень гордился этим. Уверял, что скоро сможет беседовать с обезьянами.

— Наукарам, посмотри, какие у нас важные гости. Почему бы тебе не подсесть к нам?

— Простите меня, Бёртон-сахиб, я не могу подсесть к обезьянам.

— Что за слова? Где твое хлебосольство, Наукарам? Ох, никакой от тебя помощи. Давай же, ну, хоть сегодня.

— Оставьте меня, сахиб.

— Подойди сюда!

— Я тоже скорблю, сахиб.

— О ком же, Наукарам? Мы тут сидим в дерьме, как только что вот обнаружили, но эгей, Наукарам, но нам чертовски-больно-дико-весело.

— О ней.

— О ней? И кто же эта таинственная Она?

— О Кундалини, сахиб.

— Чего ты там шепчешь, мой милый. Мне даже послышалось — Кундалини. Быть этого не может. Ты? Почему ты? Для тебя же она была, постой-ка, как бы мне это поизящней сформулировать в присутствии наших дам, да, просто-напросто шлюхой! Вот именно — шлюхой, которую ты удачно мне навязал.

— Я привел ее в дом, потому что она произвела на меня большое впечатление.

— Ах, впечатление. Как трогательно.

— Она мне нравилась.

— Как женщина, Наукарам? Как женщина?

— Да, именно так. И моя привязанность росла. Я был счастлив, когда она появлялась, а когда уходила — я печалился и ждал ее возвращения. Вы же сами знаете, какой она была.

— Я знаю, знаю, какой она была, лучше тебя знаю. Ты только смотрел на нее, только слушал ее голос, и вот, глядите, какой результат. Глубокоуважаемые гости, позвольте представить — перед вами влюбленный человек.

— Что вы знали о Кундалини, сахиб?

— Знать все — это не цель, это не предел. Но раз ты задал такой вопрос, то знай, мне было известно о ней достаточно много.

— А было ли вам известно, куда она шла, когда покидала нас?

— Ты имеешь в виду — на праздники? Конечно, к родным, к семье.

— У нее не было семьи. Она была еще маленькой, когда мать отдала ее в храм, и больше они не виделись.

— Ты ошибаешься, ты что-то напутал. О таком она рассказала бы мне.

— Почему же? Почему она должна была вам о таком рассказать? Она боялась, что вы все поймете неправильно. Она боялась вас.

— Ты лжешь. Чего тут можно неправильно понять? Я стал бы ее жалеть.

— Возможно. А возможно — презирать. Кто знает с точностью все заранее?

— Так где же она была?

— Я лучше не буду вам говорить.

— Наукарам! Я сегодня же вечером выброшу тебя из дома. Клянусь перед этими обезьянами. Куда она ходила?

— Она посещала тот храм, где выросла.

— Она выросла в храме?

— Да, а потом пришла в Бароду.

— Она жила в самом храме?

— В задней комнатке.

— И что она там делала?

— Служила богу, сахиб. Она была прислужницей бога.