Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

16 Учеников воды проточной

Этот исходный вариант замечателен тем, что из него исчезает Державин: если культура должна не учить природу, а учиться у природы, то творческое усилие должно состоять в том, чтобы не выделиться из природы, а раствориться в ней. Вместо Державина героем оказывается родник, текущий «в крепь, обратно в крепь», от «овечьей<,> теплой и молочной» предкультуры — к истокам природного творчества: этот путь и запечатлевается теперь «холодной и раздельной» речью на грифельной доске. Этот родник, текущий к истокам, — не что иное, как «река времен», обратившаяся вспять: из разрушительной она становится творческой, идея державинского восьмистишия вывернута наизнанку. Это еще не окончательный вариант: первая же правка возвращает в стихотворение образ Державина (вместо «последыша» грифельной молнии он теперь назван «братом молочным» ручья и настоящих молний). После этого варианты долго будут колебаться между «державинским» и «бездержавинским» образами, пока наконец не восторжествует второй.

Первое четверостишие строфы больше почти не изменяется; переделывается только одна строка (л. 11):

12в Цепочкой пеночкой и речью

«Речь» здесь, конечно, ассоциируется с «рекой»; а «цепочка» и «пеночка» пришли из заглавий державинских стихотворений (в «пеночке» присутствуют, кроме того, звуковые связи и с «пеньем», и с «божественной пеной», из которой родилась красота, как из музыки — слово). Ручей замещает Державина даже как автор державинских стихов[261].

Второе четверостишие, наоборот, претерпевает целый ряд метаморфоз — главным образом, на л. 11. Исходный вариант здесь «державинский», он переписан с правки на л. 2 об., с заменой только одного слова:

13д Тебе ль на грифельной доске

Но в дальнейшей правке державинский образ исчезает на глазах:

13е Зачем на грифельной доске

14д Ручьев и молний грифель хочет

13ж На виноградном [молоке]

14д Ручьев и молний грифель хочет

13з [И виноградным молоком]

14е На мягкой грифельной дощечке

15 г [Запутанных <?>]

16а Читай кремневых гор осечки

Рядом с этим наброском сделана попытка восстановить Державина:

13и И спит овчарок патриарх

14ж В молочной виноградной речке

13к И трех овчарок патриарх

14з Стоит на виноградной речке

13л Спит <трех овчарок патриарх>

Но затем его опять вытесняют геологические образы:

13к <И трех овчарок патриарх>

14е На мягкой грифельной дощечке

15д Завидит <?> сдвиг и гонит <?> страх

16а Читай<:> кремневых гор осечки

13л И на слоеных берегах

14и Холодной виноградной речки

15е Записан сдвиг, [за]писан страх

16а Читай: кремневых гор осечки

13 м Еще недавно: <в> берегах

13н Земля сбегается в слезах

14к Отвсюду к виноградной речке

15ж Ей нужен стык ей нужен страх

16а [Читай] кремневых гор осечки

Л. 8:

15з И всюду сдвиг и всюду страх

и Ступенька сдвиг ступенька страх

В последнем из промежуточных вариантов (между второй и третьей редакциями, А и С) наконец образ Державина открыто отвергается во имя новых, «геологических» концепций происхождения поэзии (л. 8):

13о И не запишет патриарх

14л На мягкой сланцевой дощечке

15к Ни этот сдвиг, ни этот страх

16а Читай: кремневых гор осечки.

Мы видим, как постепенно меняется в этой <II> строфе центральная картина «ученичества». Сперва еще господствует первоначальный образ «Ликея кремневых гор» вокруг поучающего грифеля. Спутниками грифеля оказываются поначалу «ручьи и молнии» (ручей — тот самый, который возвращается к истокам «в крепь», молнии — от образа молнии молочной из вариантов 14а — в). Потом они вытесняются виноградно-молочными образами того мира, где культурное беспамятство смыкается с природным беспамятством; даже Державин здесь стилизуется под овечьего патриарха. Наконец, вслед за грифелем, знаком культуры, исчезают и молочные и овечьи образы, знаки докультурности; в центре картины остается виноградная речка, и вокруг — сбегающиеся горы. Виноградная речка — это двойник ручья, журчащего «в крепь», антитеза разрушительной «реки времен». Горы же изображены в состоянии изменения, потрясения, смещения: ключевые слова — «стык», «сдвиг», «осечки». Это и есть ученичество кремневых гор у воды проточной. Оно непривычно, отсюда «страх» и «земля <…> в слезах».

Такова работа над <II> строфой, произведенная в промежутке между редакциями второй и третьей (А и С): переосмысление образа «ученичества вселенной». Одновременно происходит сочинение <IV> и <V> строф — разработка темы дня и ночи. Это делается на л. 7, 9, 10, 10 об. и 11.

Строфа <V> — это торжество дня, непосредственно продолжающее горно-виноградный пейзаж, устоявшийся в строфе <III>. Строфа <IV> — это отречение от дня, непосредственно вводящее картину ночной грифельной грозы в строфе <VI>. В первоначальном наброске эти строфы составляли одно целое (л. 7):

3

<V–IV> 33 Зрел виноград

34 День бушевал, как он бушует

35 И вот калачиком лежат

36 Овчарок свернутые шубы

25 Как мертвый шершень возле сот

26 День пестрый выметен с позором

27 И ночь коршунница несет

28 Ключи кремней и грифель кормит

Виноград здесь — от виноградников строфы <III>. Овчарки — от державинского образа в проходном варианте ст. 13и, к. «День пестрый» — от «пестрого полотенца» в варианте ст. 64б — г. «Ночь-коршунница», кормящая грифель, — от «голодных грифелей кормленья / птенца голодного кормленья» в вариантах 46а, б, хотя там носителем действия была еще не «ночь», а «память». «Ключи кремней» — то есть только ночь делает возможным преображение горных пород, сдвиги и осечки, «ученичество вселенной». Из всей строфы целиком новым является лишь образ шершня возле сот; может быть, эта пчелиная образность подсказана той же горно-сельской картиной строфы <III>.

Первоначальный набросок быстро разваливается на две строфы: каждое четверостишие обрастает своим продолжением. В первую очередь это происходит со второй половиной строфы. Заметим, что над