Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

Из всей правки, сделанной при переписывании редакции А в редакцию С, останавливают внимание только два места. Во-первых, II строфа: Мандельштам как бы отбрасывает те геологические образы, над которыми так долго работал («сдвиг», «осечки»), и возвращается к первоначальному образу Державина, пишущего грифелем по доске. Такие отступления от поздних переработок к исходному тексту — не редкость в черновиках Мандельштама; но здесь, как мы увидим, отступление временное. Во-вторых, IV строфа: образ «кормления» в ней больше не развивается, а вместо этого появляются двусмысленные строки: «И, как птенца, стряхнуть с руки Уже прозрачные виденья!» Имеются ли в виду виденья дня, которые мешают творчеству, или виденья ночи, которые питают творчество? Слово «стряхнуть» подсказывает первое толкование: как «стереть дневные впечатленья», так и стряхнуть (дневные) виденья — уже прозрачные, полустертые. Слово же «птенца» подсказывает второе толкование: стряхнуть птенца с руки — значит пустить его в полет, научить летать, дать волю ночным виденьям, «уже прозрачным», начинающим образовываться. Эта двусмысленность у Мандельштама так и останется неразъясненной.

По этому исходному тексту третьей редакции (С) Мандельштам начинает последний слой правки. Он не обширен: из 9 строф им затронуты только 5 полустрофий (во II, III, IV, V и VII строфах).

Во II строфе вместо «На мягкой сланцевой доске <…>» мы находим правку (л. 12):

13п Здесь ученик

р Здесь пишет спящий <?> ученик

с Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг

14 Свинцовой палочкой молочной

15л Здесь созревает [ученик] черновик

16 Учеников воды проточной

Здесь нащупано наконец важнейшее для концепции стихотворения слово «черновик» («ученик» в ст. 13п уже ориентируется на эту рифму): вода, которая точит и учит сонные камни, создает черновик будущей культуры, а в беловик его превратит ночная грифельная гроза. Благодаря случайной возможности рифмы в этот же текст удается вместить и вариант строки «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг»: тем самым геологическая образность, отброшенная было Мандельштамом, возвращается в стихотворение. А последние намеки на исходный образ Державина исчезают: остается лишь грифель, «свинцовая палочка молочная». Пишет ею уже не Державин, а сама природа: образ «Ликея кремневых гор» вокруг поэта наконец исчезает; поэт окончательно превращается из учителя в ученика воды и кремня.

В III строфе вместо «Нагорный колокольный сад <…>» появляется правка (л. 12):

17а Крутые [ов] козьи города

18 Кремней могучее слоенье

19а И все таки еще гряда:

20а Овечьи церкви и селенья;

Строфа изображала первобытную культуру, выраставшую из первобытной природы. Она перерабатывается так, чтобы природы стало больше, а культуры меньше: исчезают сад, виноградники (столько давшие для образности промежуточных вариантов), колокольни. Остаются только овцы и козы — доземледельческий, пастушеский быт; «козьи города», как кажется, воспринимаются только метафорически — как горный склон, по которому двигаются козы. А строка «<…> еще гряда» подчеркивает вертикаль: как эта предкультура наслаивается на кремни еще одним слоем. Все это полностью соответствует тому сдвигу внимания от культуры к природе, который мы видели в ходе работы автора над стихотворением.

В IV строфе правка сильно меняет начальное четверостишие, но потом отменяется, и переделанными остаются лишь два слова (л. 13):

25а Как мертвый шершень, из гнезда

26 День пестрый выметен с позором

27а И, крохоборствуя, вода

28а Ломает мел и грифель кормит;

25 Как мертвый шершень, возле сот

26 День пестрый выметен с позором

27 И ночь коршунница несет

28б Горящий мел и грифель кормит;

«Вода», смывающая дневные впечатления, — это все та же река «времен», у Державина — губительная, у Мандельштама — благотворная. Мы видели этот образ в следующей, <V>, строфе («С кремневых гор вода течет <…>»), потом он оттуда выпал («За этот виноградный край <…>»), и для компенсации, вероятно, Мандельштам решил перенести его в нашу строфу. Но затем, как мы сейчас увидим, образ воды в V строфе был восстановлен, правка IV строфы оказалась излишней и была отменена. Памятью о ней остался лишь образ мела. Он важен для Мандельштама потому, что принадлежит одновременно и природе, и культуре: мел говорится одинаково и о горной породе, и о школьной принадлежности. Сопутствующий ему глагол «ломать» пришел из «ночь ломая» в ст. 46, а эпитет «горящий» предвосхищает всю картину ночной грифельной грозы в VI строфе.

И. М. Семенко[266], которой не нравится образ «ночь-коршунница», усматривает в этой строфе еще одну правку: «характерный для рукописей Мандельштама» «знак соединения путем зачеркивания», поставленный под букву у, — и предлагает как окончательное чтение слово «кор<мил>ица». По нашим наблюдениям, такой знак вовсе не характерен для рукописей Мандельштама, и придавать ему значение, а тем более строить на нем конъектуры не следует. Впрочем, образ «ночи-кормилицы» ничуть не изменил бы прослеживаемую нами картину сдвига от апологии культуры к апологии стихии.

Далее, в V строфе, правка меняет второе четверостишие («За этот виноградный край, За впечатлений круг зеленых, Меня, как хочешь, покарай, Голодный грифель, мой звереныш»); вместо него возвращается образ все смывающей воды (л. 13):

37ж Как мусор с ледяных высот —

38з Изнанка образов зеленых —

39a С кремневых гор вода течет

40б Крутясь, играя, как звереныш

37з [Вот крохоборство твой доход]

39 г Вода голодная течет

Видимо, вода все-таки потребовалась (и именно на этом месте, а не в строфе IV) для того, чтобы наглядно смыть дневные впечатления и очистить этим место для ночных откровений — темы следующей строфы. При этом Мандельштам пошел даже на рискованное сравнение: вода течет, «как мусор с ледяных высот». На самом деле мусору уподобляются дневные впечатления, увлекаемые водой, а на саму воду значение этого слова переносится лишь посредством метонимии (и ὕστερον πρότερον). Мандельштам чувствовал это и пробовал исправить (вариант 37з), но в конце концов решил пренебречь. Попутно возник изысканный образ «изнанка образов зеленых»: это «река с крутизны, несущая опрокинутое отражение прибрежной зелени»[267], и в то же время возмездие зеленому дню, отрицание его.

Наконец, в VII строфе Мандельштам доводит до конца переработку текста из пессимистической эмоции в оптимистическую,