Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

В итоге, мне удалось обнаружить наполовину пустую бутылку лёгкого вина, из которого ещё зимой мы готовили пунш. Резко плеснув золотистую жидкость в бокал, не любуясь, как обычно, игрой солнечного света на его стеклянных стенках, не предвкушая первый глоток, я залпом осушила содержимое. Желаемое облегчение не приходило, а мобильный органайзер по-прежнему напоминал о том, что нужно уделить время запланированному, но совершенно бесполезному занятию, от которого я всеми силами старалась уклониться. Понимая, что от составленного плана никуда не деться, налив себе вторую порцию, я отправилась выполнять последнюю тягостную обязанность на сегодня.

В этот раз псевдо-творческая повинность мне давалась особо тяжело. Глупые и тревожные вопросы — для кого и зачем совершается этот никому не нужный ритуал, вновь начали стучаться в голову, но я всеми силами старалась отогнать их. Как-то я уже дала себе все важные ответы и не собиралась больше возвращаться к этой теме. Если дело запланировано — оно должно быть сделано. Так нужно для порядка и для моего спокойствия. Точка.

Пригубив ещё вина, я открыла один из рабочих файлов, хаотически разбросанных в специальной запароленной папке. Раньше мои бумаги и черновики всегда были в идеальном порядке — но сейчас все они не представляли никакой ценности, поэтому я и хранила их не особо аккуратно. Чтобы взяться за работу в одном из документов, мне пришлось опять выпить, но я чувствовала, что не могу собраться с мыслями даже для бессвязного письма. Все по-прежнему валилось из рук и, спустя несколько минут бестолкового сидения, мне стали понятны две неутешительные вещи. Первая — это то, что вино закончилось и спасительного алкоголя больше нет. Вторая — то, что сегодня я не могу выдавить из себя даже обрывки случайных фраз. Когда-то в студенчестве мне уже довелось столкнулась с тем, что не могу писать, хотя и очень хочу этого. Но сейчас я чувствовала себя особенно глупо и смешно — даже не помышляя о каким-либо связном тексте, я как будто разучилась составлять буквы в случайные слова.

Неужели следующим шагом вниз будет потеря умения читать? А после я разучусь разговаривать и впаду в младенческое неведение? Мысль эта показалась мне такой забавной, что я тихо засмеялась, прикрыв рот рукой. Возможно, ради того, чтобы проверить эту странную идею, а возможно, чтобы просто занять время, отведённое до встречи с Марком, я начала рассеянно листать страницы, автоматически заполняемые последние несколько месяцев.

Сначала мне было тяжело вникать в хаотические строки, зато я точно убедилась, что навык чтения пока что не потерян. Значит, сегодня мной овладела банальная усталость, а может ещё и алкоголь после полугодичного перерыва слишком сильно ударил в голову, отбив желание имитировать то, что для меня когда-то было важнее всего, ради чего я была готова пожертвовать даже любовью к Марку.

Все же, из-за каких глупостей я когда-то волновалась и рвала себе сердце надвое, с усмешкой подумала я, листая документ, изредка останавливаясь и удивлённо хлопая глазами, пытаясь понять написанное, слишком бессмысленное даже для случайного набора слов. Ироничная часть моего сознания подсказывала, что при желании, весь этот словесный хаос можно выдать за эксцентричный роман, написанный в потоке сознания методом свободного письма. Я даже была уверена, что нашлись бы и ценители этого «творчества», способные усмотреть в нем символизм и скрытый глубокий смысл, вспомнив некоторых знакомых из литтусовки, которым бы точно пришлось по нраву это самовыражение.

Так бы я и просидела до конца отведённого таймером времени, улыбаясь и предаваясь воспоминаниям, если бы сквозь белый шум обрывков мыслей вдруг не донёсся тот самый голос, который я хорошо знала и очень боялась услышать вновь. Я вздрогнула, будто от неожиданных помех, резанувших слух, а рука автоматически потянулась к опустевшему бокалу и крепко его сжала. Но вина больше не было, и оно не могло помочь мне спрятаться от самой себя, как и те бесчисленные ряды случайных слов, сквозь которые отчётливо проступали пугающие и неслучайные вопросы:

— Зачем ты это делаешь? Зачем? Зачем?

И следом, такое знакомое, такое невыносимое:

— Зачем тебе это, дурочка?

— Я не дурочка… Уходи, не трогай меня, — еле шевеля побелевшими от страха губами, прошептала я, медленно и вязко проваливаясь в тишину, перекрывающую все остальные звуки — но не голос, обращавшийся ко мне с прежними вопросами. Вопросами, автоматически набранными моей рукой, в то время как я писала, ни о чем не думая, первое, что приходило в голову. Вопросами, звучавшими все это время в моем сознании, от которых я старательно отворачивалась, но не смогла убежать.

И пусть уродливый и старый мальчишка больше не являлся мне, пугая до дрожи, но он все время был рядом — это к нему я уходила каждый положенные полтора часа в день как на пытку. И утомляла меня совсем не бессмыслица, которую приходилось набирать, не утраченная возможность создавать и переносить на бумагу образы, оживающие с помощью слов. Я боялась и сопротивлялась именно ему — моему тайному мучителю, который пробрался даже сюда, в мое ненадежное убежище и вёл со мной этот постоянный, сводящий с ума разговор.

Продолжая ошарашено посматривать свои записи, я находила целые абзацы, с помощью которых он что-то кричал мне, и отдельные обрывки фраз, звеневшие злой обидой:

— Зачем ты меня прячешь? Почему не любишь? Я не сделал ничего плохого, и ты должна любить меня! Должна любить! Должна! Должна!

Потрясённо глядя на две страницы, заполненные этим истошным словом-криком «Должна!», я все листала документ, пока он не закончился. Тогда я открыла ещё несколько файлов — и наш разговор возобновился. Этот ужасный внутренний голос все так же изводил меня и доказывал вину, которую я не могла понять.

— Чем я хуже того, другого? — спрашивал он с другого листа, пробиваясь сквозь будничные фразы, которыми я пыталась закрыться от него. — Почему ты разрешила жить ему, а не даёшь жить мне? Что я сделал не так? Почему не любишь меня? Почему отворачиваешь, не хочешь видеть, не хочешь понимать? Почему ты такая дурочка? Дурочка! Дурочка!

Год назад поток злых и гневных слов, льющихся с экрана компьютера, уже сломал меня — но я не могла представить, что пожелания смерти и страшных мучений за то, что я написала книгу, способную убивать, было не самым страшным. Самым страшным было осознать, что такая же сильная ненависть идёт уже не извне. Она идёт изнутри меня самой, и справиться с ней я не могла.

Какая-то часть меня ненавидела другую, обвиняя и жалуясь, издеваясь и плача. Ощущать эту раздвоенность было тем невыносимее, что я знала — эти половины никогда не сойдутся вновь, не помирятся друг с другом. Мой неожиданный фантом обрёл свою волю и желание мстить — вскоре я поняла это, открыв новую страницу общения с существом, жившим внутри меня:

— За что ты меня ненавидишь? Я просто хочу жить. Жить! Ты хочешь жить, я хочу жить, все хотят жить. А ты меня заглушила. Задушила. Похоронила. Закопала. Но я не умер, я никогда не умру, я не-мертвый! Я не живу, не умираю, не дышу, я гнию заживо, здесь, в тебе, с тобой… Зачем тебе такая жизнь? Дай мне выйти!

Потом он вдруг начинал плакать, и просить, и угрожать, а после снова плакать и просить:

— Выпусти меня. Мне душно здесь, я хочу выйти. Где моя дверь, где ключ? Где моя история? Я хочу себе историю, ты должна ее мне! Дай мне историю, дай мне выйти, дай историю… Мою историю. Ты должна ее мне. Дай!!

Прижав руки к лицу, я сидела перед экраном компьютера, чувствуя, как внутри склизкими клубками шевелится ужас, оживший под воздействие угроз и причитаний, которыми были заполнены эти страницы. Внезапно я поняла, что это, кто преследует меня, почему он злится и почему плачет. Я поняла и приняла то, что у него на это были веские причины. И он был прав — абсолютно во всем.

А он все сердился и негодовал, сильнее и сильнее. И теперь я просто читала то, что давно должна была знать, без страха и отвращения, с полным осознанием своей ответственности и вины за сделанное. В какой-то момент мне стало жаль этого неприкаянного мальчишку, который словно нелюбимый ребенок требовал внимания, получив его с помощью агрессии — ведь я так долго не желала слушать его, пока он был тих и покладист.