Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Но ведь вы… — я почувствовала, как внутри начинает закипать знакомый гнев, легко заглушивши доводв разума, который все ещё твердил, что я так долго искала эту работу и ссора с шефом в первый же день — не лучший способ утвердиться на новом месте. — Вы же нарочно подменяете понятия и путаете людей. Вы не даёте информацию, куда обратиться, в какой отдел или службу, из тех, которые действительно могут помочь. А просто пользуетесь их незнанием и гоните свою пустую агитацию. Сегодня у вас оппозиционный блок виноват в отсутствии отопления, проблемы с которым должна решать городская власть, а завтра сосулька с крыши упадёт и человека убьёт — в этом опять оппозиция будет виновата, а не местные коммунальщики? Нет, я все понимаю — заказуха заказухой, другого вы писать не привыкли, но должны же быть хоть какие-то рамки? Как насчёт хоть какой-то реальной помощи? Неужели вам действительно все равно, что эта ваша старушка так и останется в холодной квартире, пока вы на ее проблемах будете оппозицию распинать, которая в этой теме — как пятое колесо в телеге?

В ответ Олег Львович молча одарил меня свирепым взглядом, раскрасневшись лицом и громко барабаня пальцами по столу. Левый глаз его при этом нервно подергивался. Казалось, если бы он мог себе позволить, то непременно придушил бы меня здесь же, не сходя с места. И единственное, что останавливало его — это те самые мои связи в прокуратуре, о которых он с утра так радостно вещал, и о которых я сейчас совершенно не жалела. И даже подумала было пригрозить ему расследованием их халтурной деятельности, как он опередил меня, грузно поднявшись со стула:

— Короче так, Алексия. Дел у нас с тобой никаких не выйдет. Я тебе тут не мальчик, чтобы оправдываться и рассказывать о том, чем мы здесь занимаемся и почему. Я, между прочим, побольше твоего в журналистике и три смены власти в городе пережил. И вот что хочу сказать — с таким подходом и всеми твоими пафосными речами ты очень скоро отсюда полетишь. И никто тебе не поможет — ни покровители, ни мужья. Давай лучше сделаем вот что. Забудь об этом задании, социалка — это не твоё, не потянешь. Отправим тебя в отдел домашнего досуга, будешь там рассказы и фельетоны на последнюю страницу подбирать. И то… с проверкой. А то знаю я вас таких, шибко честных. Молоко на губах не обсохло, а все туда же — обвинять нас в продажности и в том, что за правду не боремся. Начитаются громких лозунгов в книжках, а жизнь — это не книжки! В жизни умнее надо быть, гибче! Хотя… я уже говорил это, но до тебя, видно, не дошло. И не дойдет. Горбатого, как говорится, могила исправит… — и, натужно выдохнув, Олег Львович поднялся из-за стола, послабляя воротник и всем своим видом демонстрируя следы непритворной усталости от нашего затянувшегося общения. — Пойду я, перекурю. А ты жди меня здесь пока. Приду — скину тебя Ларисе. Она у нас калач тертый, быстро тебя обломает и работу найдёт, чтоб дурью не маялась. Там у нас писем от пенсионеров, вспоминающих молодость, два мешка стоит, вот и разберёшь их. Рассортируешь… Подумаешь немного. Может, ума прибавится, — и еще раз громко вздохнув, он вышел, рассерженно хлопнув за собой дверью.

Я снова осталась одна, растерянно улыбаясь и продолжая удивляться сложившейся ситуации. Минута шла за минутой, а я все не шевелилась, глядя перед собой невидящим взглядом и пытаясь понять, как такое могло произойти? Как могло оказаться, что совсем недавно я была воодушевлена смелыми планами и поисками увлекательной работы, а теперь вдруг меня отправляют разбирать мешки с письмами в редакции, где время даже не остановилось, а пошло вспять? Что это за странный и дикий излом моей жизни, линию которой криво и беспорядочно продолжал рисовать насмешливый фатум, похожий на задиристого и пьяного мальчишку-художника.

— А вот так тебе и надо, дурочке! — снова обратился ко мне ставший привычным голос. — Сама хотела, сама к этому шла. А теперь почему не радуешься? А, дурочка? — раздавшийся после этих слов смех заставил меня вздрогнуть. Кажется, я поняла, кто со мной говорит.

На несколько мгновений я даже увидела его — этого странного мальчишку, измазанного краской, которой он небрежно набросал на карте жизни уродливый рисунок сегодняшнего дня. Он смотрел на меня, не скрывая насмешки в злых глазах, и лицо его, в противовес общей молодости, было уставшим и старым. Валик в руке продолжал крутиться, и с него, пачкая пол, капала вниз густая и серая, похожая на отвратительную жижу краска.

— Что смотришь, дурочка? Сама виновата. Сама во всем виновата! — громко шмыгнув носом, произнёс мальчишка, и вдруг вместо его неприятного лица я увидела своё — молодое и старое одновременно, с глубокими морщинами и потухшим глазами, а краска с крутящегося валика все продолжала капать.

И тут мне стало страшно, так страшно, как бывало лишь несколько раз в жизни, когда кажется, что можешь умереть от ужаса, если не пошевелишься, не сделаешь хоть одно движение, не разобьешь это парализующее оцепенение. Схватив сумку и набросив зимнюю курточку, я заметалась по комнате, не понимая, что делаю, а в голове настойчивыми молоточками стучала только одна мысль — скорее, скорее отсюда. Из этого пыльного кабинета, где было невозможно дышать, думать, жить.

Боясь оглянуться назад и вновь встретиться с взглядом старого мальчишки, или ещё хуже — со своим собственным уродливым отражением, я подскочила к двери, из-за которой вдруг донёсся голос возвращавшегося Олега Львовича и ещё один, женский, принадлежащий, видимо, той самой Ларисе, которой только предстояло меня «обламывать». От одной мысли о том, что я увижу их обоих сейчас, в момент, когда меня душил страх и сердце билось на переделе своих сил, я почувствовала, что закричу — громко, истерично, безобразно. И тогда неизвестно, что со мной будет. Может, они примут меня за сумасшедшую и вызовут специальных врачей, чтобы забрали на принудительное лечение. Нельзя ведь держать сумасшедших среди людей, они и так не понимают элементарных основ редакционной политики, а еще могут навредить окружающим. Нет-нет, я не должна была с ними встречаться, ни в коем случае.

В панике я оглянулась, замечая лишь, что старого мальчишки с его насмешливым голосом больше нет в кабинете. И в следующую секунду мой взгляд упал на противоположную от двери стену, на которой виднелось окно, занавешенное все теми же грязно-желтыми занавесками, и — о чудо! — оно не было защищено решетками. Видимо, этот более-менее пристойный вид был привилегией редакторского кабинета, в котором так удачно оставил меня Олег Львович. Очутившись в два прыжка у окна, я быстро взобралась на подоконник и рванула на себя тяжелые деревянные рамы, слегка примерзшие одна к другой — но страх прибавил мне сил, и я открыла окно почти без труда. Ещё раз оглянувшись и успев увидеть только перекошенное от удивления лицо заместителя редактора, застывшего на пороге в компании своей коллеги Ларисы, я покрепче прижала к себе сумку и прыгнула вниз с подоконника.

Несмотря на то, что окно находилось на первом этаже, как и во всяком старом здании, расстояние между подоконником и землёй было немаленьким, и приземлилась я неудачно, упав на колени и оцарапав ладони. Но больно мне не было ни капли.

Я снова находилась на улице, и свежий морозный ветер радостно трепал мои волосы, успокаивая и утешая, забавляясь над моими проблемами. Быстро вскочив на ноги, я лишь негромко рассмеялась и приветственно махнула ему рукой в знак благодарности за сопереживание и за град колких снежинок, которые он, веселясь, бросал мне в лицо. Я смогла вырваться! Я опять была свободна. Никогда в жизни я не буду больше искать общества этих странных людей, никогда не буду с ними разговаривать и принимать их слова близко к сердцу. Мне не нужна работа, не нужно признание, и никто мне не нужен. Ведь у меня уже есть этот чудесный ветер, который поможет забыть обо всех неприятностях. Только ветер сможет отогнать этого ужасного мальчишку, который, издеваясь и злясь, выводит каракули на асфальте, заставляя мою жизнь лететь под откос.