Любовная лихорадка - Эустакиу Гомиш

Сонный старик выплыл в рио-де-жанейрский туман вместе с семьей и кое с кем из слуг. Корабль возвышался мрачным обломком скалы. Прежде чем взойти на борт, император подал руку своим гонителям и сказал: «Господа, вы с ума сошли». Эту фразу передали Деодору, который выслушал ее молча.

Да Мата188

Да Мата не был готов к тому, что увидел. В окне — полное бесстыдство: обнаженная женщина в обществе чужого мужчины, тоже обнаженного и с бокалом в руке, рассеянно созерцающего звезды. На улице — свора бездельников, балерин, клоунов, нищих, зевак орет, требуя расправы. Здесь сведения расходятся. Монархисты утверждают, что, когда толпа затихла, Да Мата с величественно-библейским видом проклял обоих и приказал поджечь дом. Республиканцы утверждают, что толпа ни к чему не призывала, да и в судорожных всхлипываниях барона, вцепившегося в конскую гриву, не было ничего библейского. Неважно — главное, что толпа подошла к дому и сделала то, чего делать не следовало.

Если барон и не приказал, то, во всяком случае, высказал это вслух. Канистра с керосином, найденная у Лa Табля, разожгла воображение людского сброда. Керосин горит быстро, с клубами дыма. Двое отверженных, скрывшись за плотными желтыми шторами, сумели убежать через задний ход. Но им не удалось одеться.

Прежде чем выбраться за город, они пересекли две оживленные торговые улицы; при их приближении окна раскрывались, а затем захлопывались. Беглецы пересекли процессию благочестивых женщин, даже не поглядев на них, прокладывая себе путь между крестными знамениями и испуганным шепотом. Потом они брели по острой гальке, пробирались сквозь густые заросли, раня себе ноги о камни на дне оврагов, едва не натыкаясь на колючую проволоку, обозначавшую границы владений. Наконец, они очутились в каком-то болотце, полном москитов, с солоноватой водой, доходившей до колен. «Черт», — сказал Алвин, неся Анжелику на руках; ноги ее ударялись о его бок.

А там, сзади, клубы дыма свивались в причудливые спирали на фоне кровавых отблесков. Поджигатели шумели, словно индейское племя на охоте.

Репортер138

Уже смеркалось, когда он покинул лагерь и поднялся по косогору, направляясь на улицу Бон Жезус. Мы уже знаем, что сознание его было затуманено гашишем. Город внизу мерцал газовыми фонарями. Внутри него мерцала огнями другая местность — долина его собственной жизни, куда вход посторонним был запрещен.

Спускаясь, Котрин увидел идущих куда-то людей — там, где стояли телеги Ла Табля. «Наблюдатель — тот, кого наблюдают», — пробормотал он себе под нос. Народ, собравшийся в большом количестве, шумел. «Попугаи на базаре», — произнес Котрин сквозь зубы. Можно обойтись без дисциплины, но без тишины нельзя.

«Бесстыдники», — послышался чей-то крик.

«Подонки», — мужской голос.

«Приспешники Сатаны», — женский.

Котрин взобрался на телегу и уселся в ней, решив не смешиваться с разъяренной толпой. Бог не окружает себя людьми. Котрин говорил сам с собой, глядя на окружающий мир как бы через тусклое стекло. Пятнадцать тысяч войн за пять тысяч лет; еще одна погоды не сделает. Поэтому он не задал вопроса, когда некий тип с решительным лицом скинул его на землю и вручил ему канистру с керосином. «Лей, — сказал Котрину тип, — здесь, вокруг дома». Только идиоты проповедуют ненасилие. Пятнадцать тысяч войн за пять тысяч лет. Надо стать огнем. Котрин стал поливать траву керосином, испачкав руки и одежду. В полутьме никто его не заметил. «В воздухе что-то витает, — сказал Барселос, — и это — именно то, что нам нужно». На миг сознание Котрина прояснилось, и он отпрыгнул назад: кто-то зажег спичку в воздухе, насыщенном парами керосина. Огонь моментально разгорелся; треск его напоминал поскрипывание закрытого окна под напором ветра.

(Кое-что о дальнейшей судьбе Котрина. Он открыл, что занимает подчиненное положение, и все его несчастья происходят от незнания того, кто и зачем издает приказы и почему их нужно выполнять. Но привычка к выполнению въелась в него, и Котрин глубоко разочаровался в себе. В 1915 году он повесился, устав плыть против течения жизни и своих плохо понятых желаний.)

Урбано Азеведо63

Страховой агент Урбано Азеведо (Нью-Йоркская страховая компания), присоединившийся к толпе больше из любопытства чем из желания защитить чистоту городских нравов, был первым обнаружившим бегство любовников через заднюю дверь дома. Именно он изумленным «о-о!» вновь разжег людскую ярость. Азеведо был человеком строгих правил, и его смущение в тот день выглядело вполне искренним. Но после огненного смерча его целыми днями преследовало видение темного треугольника внизу живота баронессы, пьяной и почти неземной в момент бегства.

Агент Барселоса96

Это был тот самый тип с решительным лицом, — вспоминал позднее Котрин, — кто сунул ему в руки канистру и приказавший лить керосин. Тот самый, кто поднес спичку и разжигал ненависть толпы призывами отомстить за честь барона и всего города. Тот самый, кто — во имя все той же чести, узнав, что те двое бежали, убедил Ла Табля одолжить ему пару дрессированных псов. Один из них прославился тем, что откусил ухо цирковому служителю.

Деодору90

У него был политический проект на двадцатый век, который остался нереализованным. Политический проект, достойный этого названия, не вырастает из военного мятежа.

Барселос187

Он спустился по лестнице, глухой к мольбам Жанны вернуться и закончить то, что он начал. (Это был уже третий раз, и Барселос больше не мог.) Наспех одетый, он шел с развязанными шнурками, расстегнутая рубашка только что не взлетала на ветру. Когда сотрудники газеты пришли готовить воскресный выпуск, они не без основания подумали, что наверху происходит что-то странное, поспешили туда и нашли Жанну голой на кипе газет. (Позже она жаловалась, что с ней плохо обошлись, но газетчики все отрицали.) Между тем на улице Бон Жезус занялась пламенем усадьба Да Маты. Увидев огненный купол над крышами, Барселос сжался от неминуемого предчувствия. Люди вокруг него бежали во все стороны. Барселос побежал тоже. Возле дома — на лугу, на улице, в поле — собралось множество народу. Среди них — барон с видом мертвеца. Он все еще не слез с коня, на котором приехал из Сан-Паулу. Морщинистое лицо, освещенное отблесками пламени, выглядело совсем постаревшим и каким-то величественным. Барон и бровью не повел, когда занялся фасад его великолепного дома, затем — перила веранды (где несколько минут назад стояла обнаженной его жена), занавески на мансарде, наружная облицовка и, наконец, все здание целиком. Каким-то чудом сама веранда осталась нетронутой. В отличие от погреба, где банки с вареньем взрывались, подобно бомбам.

Билл188

Их выручил Билл. Выслеженные собаками Ла Табля, они случайно очутились вблизи лагеря и остановились со смущенными лицами прямо посреди пастбища. Билл не задал им ни одного вопроса, отвел место в собственной палатке, дал сухую одежду и поставил на входе в лагерь троих вооруженных людей. С приказом стрелять в случае необходимости.

Отец Менделл39

Охранявшие лагерь выстрелили, увидев очертания человека в темной шляпе. То был Менделл. Он вошел, отстранив от себя собак, лающих с пеной у рта, и посоветовал часовым вернуться на свои посты. И пусть стреляют, если надо. Билл принял его как главу дружественного государства, процитировав «Бхагават-Гиту»: «Кто покорил ум, достиг дальних областей души и пребывает в спокойствии».

Алвин подошел ближе.

Менделл: Итак, вы упорствовали до последнего?

Алвин: И вы тоже, святой отец. Забыли?

Менделл: Как можно. Вы думаете, я вас осуждаю?

Алвин: Тогда я пошлю вас к черту. Так осуждаете или нет?

Менделл: Да.

Алвин: Идите к черту, отец Менделл.

Анжелика5

Билл стоял на часах до рассвета, опершись на свой винчестер. Анжелика металась и бредила всю ночь напролет, горячая, искусанная москитами. Пожелтевшая кожа и рвота не оставляли сомнения: она подхватила лихорадку.

Да Мата7

Даже безудержное воображение — каким она не обладала — не натолкнуло бы Анжелику на мысль, что она умрет на походной постели, под перебор струн, втягивая в себя запах жареного лука-порея. Был час ужина; заходящее солнце освещало плечи Анжелики, откинувшейся на импровизированную подушку из тряпок, умело приготовленную Биллом. Она скончалась под звуки банджо и ржание лошадей; солнце было красным, словно отсвет пожара в пороховом погребе. Ночью тело ее, завернутое в простыню, отвезли к барону.

Да Мата, прибывший из отеля в халате, со следами бессонницы на лице, бросил полный сомнения взгляд и приказал вернуть тело: «Я не знаю, кто это такая».