Желтая жена - Садека Джонсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кусок шелкового кружева, служившего окантовкой для скатерти, я использовала в качестве траурной вуали. Выйдя на закате из нашего домика, я направилась к кухне. На пороге меня встретили Лавви и тетушка Хоуп.
– Ты настоящая красавица! – восхитилась кухарка, смахивая бегущую по щеке слезу.
– Мама гордилась бы тобой, – добавила Лавви, сжимая мне руку.
Втроем мы отправились на большую поляну, где должно было состояться прощание. Поляна служила местом проведения воскресных богослужений, брачных церемоний с прыжками через метлу[8] и общего сбора обитателей плантации по выходным дням. А чуть дальше, за старым амбаром, находилось кладбище, где нам предстояло похоронить маму.
Люди приходили поодиночке и группами, все хотели отдать Рут последний долг памяти. Невольники, работающие на плантации, постарались, как могли, привести себя в порядок, но у многих не было запасной одежды и попросту не во что было переодеться для участия в похоронах. Некоторые девушки вплели в прическу сорванные по дороге цветы, а мужчины вместо галстука повязали на шею стебли полевых растений. Когда все собрались, мы встали вокруг разложенного на поляне костра. Я стояла между тетушкой Хоуп и Лавви, обе держали меня за руки. Слово взял Джонни Уайт, наш проповедник.
– Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается[9].
Я взяла одну из маминых вышивок и положила поверх грубо сколоченного самодельного гроба, чтобы мама могла любоваться своей работой в загробной жизни. Тетушка Хоуп поставила на гроб чашку и блюдце, Парротт – бутылочку с маминой любимой травяной настойкой, Лавви положила шерстяные носки, чтобы покойная могла согреть ноги. Затем я вынула из прически белую орхидею и бросила ее в глубокую могилу. Последовавшие за мной женщины и дети тоже положили на гроб цветы. Затем мужчины взялись за лопаты и начали засыпать яму. Запах влажной земли напомнил о новорожденном мальчике, которого я похоронила несколько дней назад, чтобы скрыть грех миссис Дельфины. Женщины запели госпел.
Голоса один за другим начали присоединяться к ним, и вскоре все вокруг пели. Дети хлопали в ладоши, отбивая ритм. Пока засыпали мамину могилу, мы молились и пели, раскачиваясь из стороны в сторону.
По такому случаю миссис Дельфина позволила устроить пиршество. Тетушка Хоуп пригласила собравшихся к длинному деревянному столу, накрытому с невиданной щедростью: тушеная курица со сладким картофелем, клецки, блины, кукуруза и пирог со шпинатом. Рабочие прихватили с плантации свои миски, и я наблюдала, как тетушка Хоуп зорко следит за тем, чтобы их наполняли до краев. У меня же совсем не было аппетита, я ограничилась поданным на десерт яблочным пюре. Когда люди насытились, заиграла музыка и начались танцы. Гриоты[10] достали самодельные инструменты – банджо, барабан, бубны, свирели и балафон[11].
Новая волна печали затопила сердце: обычно на праздниках моим партнером по танцам был Эссекс. Но сегодня вечером Парротт подал мне руку, и мы пошли в общий круг. Я прикрыла глаза и представила, что меня ведет Эссекс. Половинка деревянного сердечка – наш с ним талисман – висела у меня на шее, при каждом шаге я ощущала ее теплое прикосновение. Танцующие хлопали в ладоши; я присоединилась к их ритму и начала двигать бедрами в такт хлопкам и притоптывать ногами в надежде избавиться от боли, сковывающей тело. Казалось, движения очищают душу, освобождая ее от тяжести и, словно дождем, омывая истерзанное сердце. Впервые за последние несколько недель я почувствовала себя свободной и легкой.
Музыка смолкла, танец завершился. Делая финальный реверанс перед партнером, я уловила доносящийся из темноты стук копыт – какие-то всадники поднимались вверх по холму. Однако никто не обратил на это внимания: люди были слишком расслаблены, чему немало способствовало вино, которое передавали по кругу. Я поискала глазами тетушку Хоуп. Она стояла неподалеку и смотрела в сторону большого дома. Стало понятно: кухарка тоже слышала шум. Выскользнув из толпы, я побежала к ней, снедаемая тревогой: неужели явились патрульные сообщить, что напали на след Эссекса?
Мы с тетушкой Хоуп продолжали смотреть вдоль склона холма, но в потемках за густым кустарником трудно было что-либо разобрать. Затем послышались шорох и треск ломаемых веток, а в следующий миг из зарослей появился Снитч. Его темные глаза уставились на меня. Прежде чем чувство самосохранения успело подсказать, что нужно спасаться бегством, надсмотрщик сгреб меня в охапку. Лицо Снитча придвинулось так близко, что в нос мне ударил тяжелый запах виски, которым надсмотрщик, казалось, пропитался насквозь. Я принялась кричать и брыкаться, но мучитель только усиливал хватку.
– В чем дело? – коршуном налетела на него тетушка Хоуп. – Как ты посмел сорвать похороны? Имей хотя бы каплю уважения к нашему горю!
– Занимайся своей стряпней, старая ведьма! – прогремел Снитч. – А на плантации я главный.
– Только к Фиби это не относится. Она работает не на плантации, а в большом доме. Миссус знает о твоем самоуправстве?
– Заткнись, старуха!
– Бедная девочка только что похоронила мать! Неужели у тебя совсем нет сердца?
Снитч развернулся и свободной рукой ударил тетушку Хоуп по лицу. Та покачнулась, но устояла на ногах. Затем надсмотрщик вцепился мне в плечо и потащил к большому дому. Меня охватил ужас: я вспомнила Джаспера, сына тетушки Хоуп, и то, каким истерзанным приволокли его назад после попытки сбежать, и уже приготовилась увидеть Эссекса таким же избитым и окровавленным. Когда Снитч тащил меня мимо швейной мастерской, я бросила взгляд на окно второго этажа и вспомнила наш с мамой уговор о свече на подоконнике. Отчаянно захотелось увидеть мерцающий за стеклом огонек, показывающий, что я могу возвращаться домой.
Когда мы приблизились к главной усадьбе, я заметила при свете фонаря на крыльце стоящую возле перил миссис Дельфину, а посреди двора – шаткую повозку. В повозке сидели две полуодетые женщины, привязанные друг к другу веревкой, и трое закованных в кандалы мужчин. К счастью, Эссекса среди них не было. Но если его не поймали, что же в
