Дурочка - Светлана Василенко

Но руку мою кто-то перехватил сзади.

– Не надо, сынок! – услышал я голос бабы Мани, нашей школьной нянечки. – Не бери грех на душу.

– Бандит! Бандит! – закричала Тракторина Петровна. – Ты никуда не поедешь!

– Ну-ка отойди, Тракторина, – сказала баба Маня. – Пропусти мальчика в автобус! И ее, душу живу. Это тебе не детдом! Да и время другое!

И баба Маня пошла на Тракторину Петровну грудью.

Тракторина Петровна нехотя отодвинулась и, что-то записав в свой листок, пропустила нас с Надькой в автобус.

– Ты, Марья Боканёва, как была подкулачница, так и осталась! – сказала она в сердцах бабе Мане. – И тюрьма тебя не исправила!

– Зато могила всех исправит! И тебя тоже! – легко сказала баба Маня, залезая в автобус вслед за нами.

10

Надька пристроилась рядом с бабой Маней. Я сел впереди, один, у самой кабины, чтобы никого не видеть. Лицо мое было горячим от жаркой крови. В висках стучало: Тракторина – дура! Дура! Дура!..

Но постепенно я успокоился. Посмотрел в окно. Мы ехали по бескрайней степи. Светила луна. Полынь отсвечивала серебряным. Казалось, что автобус катится по огромному серебряному блюду.

«Неужели же нас сегодня убьют?» – подумал я.

Оказывается, я сказал это вслух.

– Беда, – вздохнула баба Маня. – Уперлись, как два барана. Что наш, что ихний. А дети страдают… Не думай об этом. Даст Бог, выживем…

Но ужасная мысль о смерти поселилась во мне, не давая покоя. Я повернулся к бабе Мане:

– Баба Маня, скажи: где я буду, когда умру?

Баба Маня не успела мне ответить.

– Нигде! – сказала, будто мстя мне, Тракторина Петровна. – Превратишься в молекулы!

Я смотрел вперед на мертвую, будто ртутью залитую степь и глотал слезы.

Кто-то подошел ко мне сзади, погладил мой стриженый затылок ладошкой.

Я обернулся – Надька стоит, смотрит на степь, в серебряную даль.

11

Автобус остановился посреди степи. Он выгрузил нас и поехал назад, за следующим классом.

Мы вышли. Вся степь была усыпана детьми: их привезли из школ и детских садов. В темноте то тут то там слышался смех, крик или разговор. Разжигать костер было нельзя, чтобы не дать наводку врагу, который наблюдал за нами со спутника. Но наша Тракторина Петровна приказала нам набрать травы перекати-поле.

Она разожгла костер в ночи.

– Пусть видит Америка нас, пусть целится в нас получше, – сказала Тракторина Петровна в черное небо – прямо в звездные глаза Америки, целящейся в нас.

Все сели вокруг костра и запели яростные песни двадцатых годов – эти песни своей юности научила нас петь Тракторина Петровна. Все было сначала так, как в походах, у пионерских костров.

Я сидел рядом с Надей и не пел. Я думал: а вдруг американцы ударят именно сейчас? Было тревожно.

Потом начали есть свои сухие пайки, шурша целлофаном и фантиками от шоколадных конфет, хрустя вафлями и печеньем. Запахло мандаринами. И сразу всем вспомнился Новый год, все засмеялись и заговорили разом. Какая-то девочка из детского сада тонким голосом запела:

В лесу родилась елочка,В лесу она росла…Зимой и летом стройная,Зеленая была.

Все подхватили.

Я тоже запел эту детскую песенку и посмотрел с надеждой в небо.

Мне вдруг показалось, что там, в Америке, сейчас увидят нас, и наш костер, и то, как мы сидим у костра и поем, услышат наши песни – и поймут, что нападать не нужно. Не смогут они нанести удар по нам, поющим детям, не решатся…

Страх прошел.

Звездное небо было полно круглых ярких звезд, и не верилось, что с него может прийти смерть.

Войны не будет, подумал я…

Баба Маня начала рассказывать малышам сказку, и сказка заканчивалась хорошо и счастливо, и я, сраженный этим счастливым концом, глядя на чистые, ясные звезды, свисающие новогодними гирляндами, будто с огромной сказочной елки, сладко заснул.

Проснулся я как от толчка, в полной темноте, от пронзившей меня насквозь ясной и ужасной мысли, что все уже кончено.

Я был абсолютно один. Никого рядом со мной не было. Плотная, как одеяло, тьма окружала меня со всех сторон. Не было неба и звезд. Не было степи. Тьма была сверху меня и снизу.

И я понял, что настал Конец Света.

Я понял, что я проспал взрыв, что все уже убиты и остался я один.

Я ощупал свое лицо, руки, ноги – они были целы. Я не знал, видят ли мои глаза, – я ничего не видел. Я почему-то не мог кричать – чем-то перехватило горло, словно жгутом, – я еле мог дышать. Сердце, наоборот, стало огромным – оно стучало у меня в ушах. Оно стучало так громко, что я испугался, что его услышат и прицелятся сверху, со спутника, и побежал, чтобы не попали, и за мной вдруг что-то побежало тоже, ломанулось вслед, как зверь, какое-то страшное чудовище, чем-то хрустко и ломко хлопая и шурша, почти догоняя меня, – Оно бежало совсем рядом. Я побежал быстрее, но и Оно, будто играя, побежало быстрее, хлопая, лязгая и взвизгивая все громче, все радостнее.

Будто сама Смерть гонялась за мной в кромешной тьме, и, чувствуя, как волосы мои от ужаса стали дыбом, я, обезумев, закричал и так, крича, помчался от нее, задыхаясь, уже изо всех сил, а она все так же, не отставая, хрипло дышала совсем уже рядом и вдруг громким нечеловеческим голосом окликнула меня по имени, схватила меня, повалила…

Я долго катался в истерике по степи, а Тракторина Петровна стояла надо мной:

– Ты чего испугался? Меня? Я слышу, что кто-то шарахается в ночи, как лось, вот и побежала.

Она говорила, но лица ее не было видно. Будто Тьма говорила со мной!

Мне стало страшно, прыгали губы, и я отполз подальше от Тракторины, в густую, как сгущенка, ночь.

Я полз по степи.

То тут то там лежали в степи кучки спящих, будто убитых, детей. Я искал среди них Надьку.

Ее нигде не было.

Я полз и полз. Я боялся вставать. Я полз, как мой папа на фронте под пулями.

На рассвете я встретил пастуха-казаха с отарой овец. Он ничего не знал. Я рассказал ему.

– Будь что будет, – махнул он рукой и, посмотрев на усыпанное спящими детьми поле, сказал: – Как ягнята лежат.

12

Я нашел ее далеко от костра. Надька сидела рядом с бабой Маней и Светкой – шестилетней дочкой нашей соседки, тети Маши. Они втроем сидели у норки суслика. Светка достала из целлофанового пакета шоколадную конфету «Озеро Рица» и положила у норки.

Потом достала печенье и мандарин и тоже положила у норы.

– Зачем? – спросил я.

– Они одни на свете останутся, суслики, – объяснила мне Светка, – после ядерной войны. Они в своих норках, как в бомбоубежищах, выживут. После войны вылезут, а тут конфета… Они сейчас ударят, – сказала она как большая. – Ровно в четыре часа.

На наш разговор стали сползаться дети. Даже Тракторина Петровна приползла, кутаясь в старую шаль. Стало так холодно. Я трясся как ненормальный, я замерз страшно.

Мы ждали конца.

Я представил маму и попрощался с ней. Папа был внизу, под степью, под нами – в ракетной шахте. Я попрощался с ним, приникнув щекой к земле, сказав в землю: прощай, отец. Щекой я ободрался о колючую степь, будто о папину щетину.

Потом сел ждать. Это было самое страшное – ждать. Это было невозможно – ждать. Нас уже всех трясло.

– Я боюсь. Я не хочу умирать, – сказала одна девочка. – Не хочу, не хочу, не хочу!..

И сразу заплакали все малыши. Они плакали прямо в небо, они ревели, выворачивая душу.

И тогда я сказал Надьке:

– Надька! Ну сделай же что-нибудь!

Я не знаю, почему я так сказал, я просто так сказал. Меня трясло, и я сказал.

– Надька! Ну сделай же что-нибудь! – сказал я.

Надька посмотрела на меня. Она посмотрела осмысленно, ясно, будто услышала меня.

Потом она встала. Она стояла поеживаясь, как тогда в душевой, подняв лицо к серому холодному небу. Она стояла неуклюжая, в зеленой шерстяной кофте, бордовом платье, с огромным круглым, как мяч, животом.

Она постояла, потом обхватила свой живот, как воздушный шар, руками – и вдруг зависла над землей.

Она медленно поднималась все выше и выше, будто ввинчиваясь в небо. Я видел над собой ее пятки, грязные, потрескавшиеся, она вечно ходила босая…

– Сидорова! Ты куда?! – завопила вдруг Тракторина Петровна и даже подпрыгнула, бросившись за ней, но упала на землю. – Сидорова, вернись!

Баба Маня, глядя на Надьку, упала на колени.

– Чудо! – сказала она, воздев кверху руки. – Господи! Чудо!

И Надька посмотрела на нас сверху. Она так посмотрела!

И все как бы остановилось. Стояли недвижимо дети, задрав головы. Стояла неподвижно на коленях посреди степи баба Маня. Не двигаясь, с ужасом глядя на Надьку, лежала на земле Тракторина Петровна. Стоял, опираясь на посох и глядя вверх, пастух. Стояли овцы, подняв свои кроткие лица к небу. И птица остановилась в полете. Воздух тоже был недвижим: ни ветерка, ни дуновения. Все в этот миг остановилось.