Девочки мои - Юлия Лавряшина

Замедлив шаг возле столиков летнего кафе, которые еще не убрали, потому что весь сентябрь был настоящим бабьим летом, Сима посомневалась не дольше трех секунд, взглянула на часы: «Успеваю!» – и присела за свободный. Лицом к реке села, чтобы чувствовать тот оживляющий ветер, который ловила Наташа Лукьянцева. Но Сима это сделала, не вспомнив о девочке, как будто инстинктивно переняла понравившееся. К тому же это напоминало ее саму, двадцатилетней давности… Лучше ли она была тогда? Цинизма в ней не было, это помнится. Хотя и поросячьей восторженности вроде бы тоже. Достаточно здравомыслящая была девочка… Глупее была, это наверняка. Трусливее. Даже подумать не решалась всерьез, что можно стать режиссером театра, хоть и маленького и в глуши, но все же… Их «Версия» не совсем безвестна, Сима уже лет пять вывозит свою труппу на фестивали, их даже хвалят в прессе и дают дипломы. Это радует, конечно, особенно ребят. Вот только не получается отделаться от липкого ощущения, что ты всего лишь наложница из гарема, которую на четверть часа удостоили всемилостивейшего внимания, чтобы потом забыть еще на год…

– Кофе, пожалуйста, – сказала она подошедшей официантке, откровенно новенькой, изо всех сил старающейся каждой улыбкой.

– Вам какой? – Перед Симой возникло меню – узкая длинная картонка. – У нас, видите, сколько всего!

«Господи, она и двух дней здесь не продержится. – Сима удержала вздох и послушно ткнула пальцем напротив самой высокой цены, чтобы порадовать бедняжку напоследок. – Или они все тут ведут себя как начинающие купчики, слегка ошалевшие от первых денег?»

В памяти неожиданно возник слепок разлапистых лосиных рогов, висевших в передней бабушкиной квартиры. Почему вдруг вспомнились эти рога? Официантка слишком похожа на туповатую, хотя и безобидную коровку, которая наслаждается сочной травкой и не подозревает, что скоро отправится на бойню? Но рога-то не коровьи были. Признак дореволюционной роскоши – так их воспринимала маленькая Сима. На лосиных рогах висели плащи, и она воображала, что в полумраке этого уголка таятся картины прошлой жизни. Той, которую даже ее бабушка, родившаяся в семнадцатом, не застала. Так явственно шуршали шелка, обдавая грустными запахами, кто-то требовал нетерпеливо: «Будь любезен, мою крылатку!» – и даже дети повизгивали как-то особенно…

Сима усмехнулась, затянувшись сигаретой. Какой дурехой была, боже мой… Сейчас меха и кринолины ее сердце не трогали, исторических, костюмных пьес их театр не из бедности не ставил, а потому, что Симе был интересен сегодняшний день. И та пьеса, которой она болела сейчас, была о ребятах, практически живших в ее театре. По крайней мере, многие узнали в героях себя, и Сима надеялась, что и Наташа увидит в Геле свое отражение. Тоже ведь девочка себе на уме.

«Что за семья у нее? – получив наконец свой кофе, попыталась представить Сима. – Коммерсанты-лохи, сбежавшие от кредиторов? Что еще, кроме пистолета у виска, может заставить человека уехать из Москвы? Мне бы только перебраться туда… Надо бы по-быстрому навести справки об этих Лукьянцевых… Хотя – зачем? Девочка-то хороша вне зависимости от мамы-папы. Если еще и осилит сцену…»

– Кофе совершенно дрянной, – пробормотала она, подавив желание выкрикнуть это так, чтобы услышали на кухне.

И чуть не подавилась, заметив знакомый взгляд поверх опущенного стекла.

– Ну, выходи уж! – сказала Сима резко. – Оставь своего драгоценного «мерина» попастись.

Окно в светлом «Мерседесе» закрылось, но следом распахнулась дверь, выпустив стройную ножку.

«Насмотрелись американского дерьма, – отметила Сима мрачно. – Научились выходить красиво. А на то, что Голливуд методично четвертует искусство, всем плевать! Таким, как она, – плевать».

– Здравствуй, Сима!

Ангелина только что по струнке перед ней не вытянулась, даже присесть без разрешения не решалась. Короткое узкое платье кремового цвета, «лодочки» ему в тон, узкие, «хищные» солнцезащитные очки, которые Ангелина уже сняла и вертела в руке… Все очень стильно и ей идет. Позволив взгляду медленно проползти снизу вверх, Сима вынужденно признала, что девочка все так же хороша, как и в те дни, когда на нее смотрели из зрительного зала, – изящная, гибкая, да еще и дорого выглядит.

«Рано продалась, зато за хорошие деньги», – она не произнесла этого вслух. Не требовалось. Ангелина Полтавцева всегда улавливала любую ее мысль. Самая восприимчивая из ее актрис. Самая талантливая. Ее могло ожидать блестящее будущее… Но она захотела все быстро и сразу.

– Садись. – Сима толкнула ногой стул, Ангелина успела поймать. – Как это ты оказалась среди нас, смертных?

– Думаешь, я больше не хожу по улицам?

Едва не поморщившись, Сима в который раз пожалела о том, как сглупила однажды, позволив этой девочке обращаться к ней на «ты». Тогда Ангелина была затюканным чересчур уж религиозными родителями, а еще больше бабушкой, ребенком. Ей необходим был взрослый, которого она приняла бы как родного человека. И Сима от безысходности, одурманенная жаждой вновь обрести все радости материнства, распахнула ей объятья. Ангелина же невероятно быстро расправила свои слабые крылышки…

– Честно? – Сима поймала лицом новый порыв ветра, чтобы напитаться его куражом. – Я вообще о тебе не думаю. У меня в голове только мой театр, ты же знаешь.

– Я знаю.

– Тебя в нем больше нет.

– Ты же в курсе, Вахтанг поставил условие…

– Только, ради бога, не надо оправдываться! Ты все это мне уже объясняла…

– И ты тоже поставила условие… Чтобы я больше никогда не появлялась в театре.

– Надо было сказать, чтоб ты никогда не показывалась мне на глаза…

– Но почему? – Ангелина подалась вперед, навалилась заметно увеличившейся грудью на столик. Симе показалось, будто раздался силиконовый скрип.

– Ты сделала свой выбор. Вот живи теперь и радуйся.

– Я могла бы уговорить Вахтанга спонсировать…

Сима резко отодвинула опустевшую чашку:

– Вот только этого не надо! Я грязных денег не беру.

– Да что ты? – Ангелина откинулась на спинку стула, мгновенно скопировав ее же манеру язвить. – С каких это пор? Ты же всегда твердила, что ради своего театра на любой компромисс готова пойти!

«А вот теперь улыбнуться и ответить абсолютно спокойно!»

– Так и есть. Но речь все-таки шла об отношениях с богатыми людьми…

– В смысле? – Теребившие край меню пальцы замерли.

– А не с обезьянами-воришками. Ты при дневном свете своего Вахтанга видела? Или он тебя только в темноте…

– Перестань! – Ангелина выкрикнула это с отчаянием Герды, роль которой лет пять назад стала для нее первой, но, видимо, не запала в душу, не убедила, что от холода и одиночества может спасти только любовь.

Не поясняя, Сима пробормотала:

– Теперь пытаешься сыграть Кая?

Пунцовые губы дернулись, искривились, будто кто-то смял цветок. Сима не без злорадства отметила: девочка сразу поняла, о чем речь. А может, и сама об этом думала, ежась в ледяном дворце мандаринового магната.

– Оно того стоило? – Сима посмотрела поверх ее плеча на «Мерседес». – Машинка, конечно, хороша, ничего не скажешь. Ты о ней думаешь, когда он возится на тебе?

– Сима! Не надо так…

– А о чем нам тогда разговаривать?

В прозрачных озерных глазах, сохранивших, как ни странно, наивное выражение, робость:

– Расскажи мне, что вы сейчас ставите?

– Пьесу Потапова.

Ангелина отпрянула:

– Какую? Ту самую? «Что такое палисадник?»

– Еще помнишь?

– А кто играет Гелю? Это же я должна была сыграть ее! Я уже всю роль выучила. Да я даже не учила ее, она просто вошла в меня, как… Не знаю, как что. Как будто я вдохнула эту Гелю, и она поселилась во мне.

Сима безжалостно проронила:

– Я нашла девочку на эту роль.

– Что за девочка?

– Новенькая, ты ее не знаешь. А свои претензии оставь, пожалуйста. Ты больше не в труппе, так что не закатывай истерик.

– Но ты же говорила, что я просто создана для этой роли!

– Была. Опомнитесь, девушка, вам уже сколько? Восемнадцать? А Геле – пятнадцать. Старовата ты, мать, для этой роли.

Волосы у Ангелины были такими густыми – пробор не просвечивал. Этот цвет называют темно-русым, у Наташи Лукьянцевой такой же, хотя у той, конечно, жиденькие в сравнении… Сима подумала с беспокойством: «Главное, чтоб она сама не показалась жидковатой в сравнении с этой… Ангелина чудно сыграла бы Гелю. Она и была этой Гелей. Только финал для своей пьесы другой выбрала».

Затягивая паузу, Сима смотрела на ее опущенную голову, прекрасно понимая, что сейчас творится в душе девочки, но ничуть не жалея ее. Продалась дьяволу, учись терпеть, как душу рвут демоны. Безнаказанно такие сделки не проходят. Она ведь понимала это. Любой дурак понимает.

– Мне пора, – сказала она, так и не выразив сочувствия. Ангелина же догадывалась, что его не было, к чему играть? Они слишком хорошо знают друг друга, чтобы попасться на притворство.