Пепел родного очага - Александр Никонов

Хункарпаша вернулся в свою комнату, достал из комода металлический футляр с безопасной бритвой. Лет до шестидесяти он брился только опасной бритвой, а потом стало подводить зрение, а в очках бриться было неудобно. И тогда он достал свою трофейную бритву, которую привез с фронта. Досталась она ему, когда он вместе с ребятами из разведвзвода притащил из-за линии фронта офицера вермахта. Тот оказался важной шишкой, при нем оказался планшет с тактическими картами нового наступления и офицерская сумка, набитая до отказа шоколадом, пакетиками с кофе, бритвенными принадлежностями и другими необходимыми для солдата вещами. В отдельных пенальчиках сумки были йод, духи, какое-то обеззараживающее средство для интимных частей тела и нож. В виде поощрения начальство раздало содержимое сумки разведчикам: самому молодому достались обеззараживающее средство, по поводу чего не один месяц в его адрес сыпались соленые шуточки, кому-то шоколад, кому-то складной нож, а Хункарпаше, или Паше, как все называли его в разведвзводе, отдали этот бритвенный прибор фирмы «Rotman». Коробочка была красной с надписями на немецком языке, внутри лежала безопасная бритва из бронзы и две пачки лезвий. Он хранил эту бритву как память о войне. А когда достал ее из потайного места, то нашел такой же новенькой и блестящей, как и сорок лет назад. Сохранились даже несколько лезвий той поры.

Хункарпаша поставил перед собой автомобильное зеркало, сел за стол, старательно намылил лицо, надел очки и, подождав, когда кожа и щетина отмякнут, стал бриться, то и дело поглядывая в окно. Закончив бритье, сполоснул лицо той же заваркой и тщательно отер его чистым полотенцем. Потом промыл прибор под краном и поставил на свое место в старенькую горку.

Вот в прихожей звякнули сначала щеколда двери, потом дужка подойника, и раздался совсем молодой голос его жены:

– Паша, ты проснулся, или дрыхнешь еще! Вставай, молоко пропустить надо!

Хункарпаша с удовольствием сделал паузу, чтобы насладиться жениным голосом, и лишь потом отозвался:

– Иду, Надия, иду.

Он вышел в прихожую, подошел к жене и погладил рукой по ее щеке. Спросил:

– Устала? Иди, поспи немного, а я тут все сделаю.

Надия, полноватая женщина среднего роста с вьющимися седыми волосами, выбивающимися из-под платка, улыбнулась в ответ.

– Ты же знаешь, что днем я не усну. Какой сон, мне еще готовить надо.

– Ну, иди, иди, я все сам сделаю.

Когда она ушла в дом, Хункарпаша включил электросепаратор, залил молоко, отладил струйку сливок, которая позванивала в стеклянной банке, и задумался.

2

Жена! Ах, какая у него жена! Хункарпаша улыбнулся. Что бы он делал без своей жены! Надия была его второй головой, второй спиной, второй ногой, которая, проклятая, болит уже пятьдесят шесть лет. Это единственная женщина на земле, которую он любил, любит и, если даст Аллах, будет любить и на том свете. Хункарпаша каждый день тихо радовался. Чего еще надо человеку под старость: у него есть теплый, просторный и уютный дом, еда по зубам, хорошее терпкое вино из своего винограда, урожайная плодородная земля, хорошие сыновья, дочери, внуки, правнуки, соседи и добрая верная жена.

Хотя чего греха таить – были и у него в молодости другие женщины. Но он не считал это изменой. Ведь мужчина на Кавказе, словно винный виноград: чем больше тепла он берет от солнца, тем крепче, вкуснее и безудержнее вино, которое переливается через край. И разве женщина – это не солнце для каждого горячего горского мужчины!

Другой на его месте уже давно бы уцепился за другую юбку, – ой какие женщины, какие красавицы склоняли перед ним свои головы! – но Хункарпаша всегда и в любых обстоятельствах боготворил только свою жену. Он даже подозревал, что Надия знала обо всех его похождениях, но за эти годы так ни разу не сказала, не намекнула и не упрекнула его ни словом. Да он и не чувствовал себя виноватым перед нею, ну разве виноват зрелый, налитой живыми бродильными соками плод, что он вот-вот взорвется от излишней спелости.

Все эти годы они прожили в мире, любви и согласии. Это сейчас молодые не понимают старой народной мудрости, которая подметила, что муж да жена – одна сатана. Сейчас, когда всей жизнью стали править деньги и выгода, каждый старается потянуть одеяло на себя, не понимая, что если ему будет тепло, то другому холодно. Оттого-то в современных семьях ссоры, склоки, разводы, несчастные дети. Молодые еще не понимают, что под старость так хочется полежать под одним теплым покровом, чтобы погреть старые косточки, потереться друг об друга, а то и молодость пробудить. Молодые беспамятны, потому что им и вспоминать-то пока нечего, они все куда-то спешат, стараются забежать вперед, обогнать друг дружку. Но через много лет они обязательно оглянутся, а позади-то ничего и нет – так, пыль одна.

О, черт, опять кольнуло в ногу, опять этот огрызок войны терзал его тело. А с другой стороны, ведь именно ему, этому осколку, Хункарпаша обязан встрече со своей Надеждой.

В том далеком сорок шестом, когда ему сильно повезло, потому что демобилизовали по ранению вместе со «стариками», прошедшими всю войну, он ехал в воинском эшелоне домой. Был декабрь, ненастный, бесснежный, больше похожий на позднюю осень. Хункарпаша, мобилизованный лишь в сорок третьем, должен был служить и служить – некоторые его одногодки вернулись домой лишь в сорок девятом, а то и в пятьдесят первом году. Что поделаешь, тогда всю старую армейскую смену повыбила война, а кому-то надо было охранять отечество, тем более, что бывшие союзники вдруг в одночасье превратились во врагов. Но Хункарпашу отпустили с первыми эшелонами, возвращающимися на родину из Польши. Старая рана все чаще и чаще давала о себе знать. Тогда он был молод, кудряв, беспечен и полон надежд на будущее, с орденом Красной Звезды и тремя медалями на груди.

И как могло случиться, что он, такой здоровый и сильный парень, проведший в холодных и мокрых окопах и лужах почти два с половиной года, двое суток просидевший в окружении в октябрьских болотах под проливным огнем немецких автоматчиков, и даже ни разу не подхвативший простуды, в эшелоне вдруг заболел. Он и сам долго не мог этого понять. Сначала заныла раненная нога, потом он стал чихать и кашлять, не успевая вытирать под носом мокроту. Беспечная, гулявшая фронтовая братва постоянно подсовывала ему спирта для профилактики, но болезнь вцепилась в него, словно клещ. Потом заболела голова, начался жар, а в груди росла теснота, будто там надувалась огромная жаба. Фронтовики спохватились, когда солдат уже не вставал, нашли эшелонного доктора, но тот, прослушав Хункарпашу, лишь развел руками – поздно. Уже полумертвого, в горячке и в беспамятстве рвавшего на себе одежду Пашку, как ласково звали его однополчане, выгрузили на ближайшей крупной станции и сдали военному коменданту с крепким солдатским наказом, чтобы тот отправил его в больницу.

Очнулся Хункарпаша в какой-то вросшей в землю холодной тесной избушке, потому что первое, что он увидел в маленьком окне – это мелькающие ноги прохожих в валенках, ботах, калошах, сапогах, обмотках. Долго вспоминал, как он попал сюда, где находится, и что с ним случилось, но так и не вспомнил. Его память осталась где-то позади него, там, на фронте, среди свиста пуль и разрывов снарядов, в землянке с буржуйкой, в тылу врага, за нейтральной полосой, подпоясанной огромным ремнем из колючей проволоки, в веселом и вечно пьяном эшелоне. Ага, значит, он ехал домой! А что же потом? Да, он заболел. А дальше? А дальше была лишь пустота. Выходит, он так и не доехал до дому. А ведь его ждут родные, он написал им в письме, что к Новому Году обязательно встретится с ними. Что-то они подумают о нем…

Хункарпаша огляделся. Лежал он на сколоченном из горбылей топчане, накрытый потертым и драным тулупом. От тулупа пахло потом, щами, кислотой, овчиной и чем-то еще, непонятным и незнакомым. В одном углу у входа стояла небольшая печурка, а в другом – убогий стол с ведром, полным воды, кружка, несколько алюминиевых мисок и ложек. Стены, обмазанные глиной и закрашенные мелом, были невысокими, если бы он встал, то головой упирался бы в окрашенный известкой потолок.

Он откинул тяжелую полу тулупа в сторону, согнул ноги в коленях и попытался встать, но тут же снова рухнул на жесткую лежанку. Еще подумал: «Что это со мной?» А потом увидел свои исхудавшие руки, покрытые курчавыми черными волосами, и чуть не заплакал. Он попытался поднять ноги, но ослабевшие мускулы тоже не слушались его. Он потрогал лицо и ощутил руками колючую бороду и усы. Хункарпаша навзничь упал на подушку, бессильно откинул правую руку в сторону и сбил с табуретки кружку. Она со звоном прокатилась по полу. Дверь заскрипела, и Хункарпаша увидел заглянувшее в проем немолодое женское лицо. Женщина увидела его открытые глаза, улыбнулась и сказала: