Оккупанты - Валерий Петков

– Первый раз зашёл, никак не пропотею, а потом тело жаждет пара и ещё, всё больше. Зудит, стерва, пока не отхлестал себя. Пять заходов сделал! – Дед покачал головой. – А уж как ты мне спину продраил, расхотелось в парилку идти. Это уже после пятого захода на полок. Шкура старая сошла, а новая тонкая ещё, нежная, не задубела.

– Я тоже не сразу восторг ощутил, зато потом нарадовался!

Зять вывесил на лоджию пакет с веником, на следующий раз. Удачный веник попался. Ветка тонкая, длинная, мягкая. Шёлковая после запарки в тазу.

Прошли на кухню. Тёплый аромат берёзового веника следовал за ними.

Часы «Маяк» на стене, подарок покойной тёщи к новоселью, не тикали – гремели, как кузнец малым молоточком по пустой наковаленке. Они задавали свой ритм кухонной жизни, но приходилось говорить громче.

Тёща любила дарить, но только полезные вещи. Отыскивала заранее, задумывала, планировала, деньги копила и очень радовалась. Пустых подарков не любила. И копила поэтому со смыслом, а подарок получался от души. Про то, что пропало шесть тысяч советских рублей с наступлением «Атмоды», не сказала никому. Аритмия сильнейшая, приступ небывалый свалил на несколько дней. Потом сложили всё, задним числом.

Она была целеустремлённой женщиной. Тридцать два года отдала производственному объединению ВЭФ. Даже смерть себе вымолила в тёплую осеннюю погоду, чтобы людей не обременять холодами, да чтобы грунт мёрзлый для могилки не долбить.

Сквозь какую незримую брешь, оставленную невзгодами жизни, вероломным лазутчиком просочилась страшная болезнь – рак, чтобы коварно угнездиться, отвоевать сперва крохотную точку, красться, ползти, постепенно подминая под себя метастазами всё большее пространство. Иссушить болью, пожрать внутренности, измучить смертельно и уничтожить.

– Жаль, дочка далеко, – прервал раздумья Зятя Дед, – счас бы тиснул кнопку на телефоне, мол, идём походным шагом. Она еду на плиту, а тут и мы духмяные – сразу к столу, всё горячее. Она такая ловкая, скорая. Я у сестры год прожил с маленьким ребёнком, знаю, как это, когда не дома. Надо чуткость проявлять на каждом шагу. Хотя и люди не чужие.

– Скажи – слава тебе, Господи, что мы нужны, можем внучку понянчить и у нас есть ещё силы для этого. И не выпячивай свой «героизм», делай спокойно и как надо.

– Такое дело. И себя не уронить, и их не обидеть. Без скандалов обойтись. Понять самое главное. Вот нашли молодые друг друга, любят, семья. Чего туда лезть с советами? Тактично от этого надо уйти. Потом же самим будет от этого терпения приятно. На моей свадьбе старшая сестра встала и говорит: маленькие были, нас двоих, сестёр, мама, бывало, веником наказывала. Я её спрашиваю – а почему братика не наказываешь? Мама отвечает – не за что! Вот я такой был послушный. И дочь такую же воспитал. Если мне сказали, я должен был сделать, причём быстро и хорошо. Шустрый был с детства.

– За дочь спасибо, Дед! Хорошая она. Чуткая и заботливая. Похоже, вся в тебя выросла. И стройная, как школьница, ты-то вон не толстый.

– Я когда на Камчатке служил, пришёл старшина Шалимов и говорит: иди к командиру полка. Оденься в парадное, сапоги начисти. Я всё сделал, прихожу, и меня у знамени части сфотографировали. Где-то дома лежит это фото. Вот так я службе на Камчатке четыре года отдал. Как положено. И в партизанах меня не забыли. Медаль «Партизанская слава» первой степени… наградили.

Как-то нам дали задание мост взорвать, недалеко от Сущёво. Тол дали. Пришли, сверились по карте. У Кирьякова карта была. А как же. И говорит мне, иди под мост. Там метров сто от моста метровые бревёшки лежали. Вот они залегли за них, а я пошёл. Зима, декабрь, снега полно. Пригибаюсь, двигаюсь. Смотрю на мост. Надо же вызнать устройство, стойки, под какими закладывать. Подвязал на две опоры, рассчитал бикфордов шнур так, чтобы до поленницы этой вернуться, где наши. Только завалился за дрова, минуты три-четыре, может, прошло. Как грохнет! Йох-ты! Это тебе не шашка четыреста грамм! Мост вверх подняло. Даже в ушах больно. Помолились, перекрестились и пошли. В Малинки пришли к утру. Нас в сарае зарыли в сено. Знакомые люди хорошие. Мать и две дочки. Спрятали, и мы целый день спали. На другой день Кирьяков пишет донесение, посылает меня в отряд. А это сорок километров. За Себеж, туда, к Ленинграду ближе. Опять меня посылает! Гарнизоны, где немец окопался, мы знаем. Полицаи курсируют, на лошадях и так. Можно очень легко напороться. Или на партизан, если пароль не знаешь. Тоже веселья мало. Пятая, первая, третья партизанские бригады. Большие силы. Подрывники, разведчики. Все в движении. И кто тебе просто так поверит? Надо междубригадный пароль. Раз в сутки менялся. Был он мне даден. Сейчас-то уже его не вспомню. Интересные всякий раз начальники штабов выдумывали. Сроду не догадаешься. И уже вечер. Только я через шоссейную дорогу, которая на Зилупе идёт, перехожу осторожно. И тут меня цап! Их пять, а я один. С винтовкой. А что это, винтовка. Так. Гранаты были ещё. Лимонки. Они мне приказывают – стой! Винтовку не трогаю, лимонку сжал так, в ладошке. Пароль! Сказал. Куда идёшь? Так и так. А вы? Мы из пятой бригады.

И вот я должен был вернуться из отряда назад за сутки. Это восемьдесят километров в оба конца. Из всей группы самый молодой, вот и гоняли связным. Встанешь часа в четыре утречком и пошёл. Маневрируешь по лесам-болотам. Летом-то ещё ничего, а зимой тяжко. Успевал! Командир отряда Рыжко говорит, отдохни. В землянку на ветки еловые заваливаешься, ног не чуешь, пару часов приспишь, и назад, с новым заданием. Вернулся. Баня натоплена. Они в дозоре, местные, точки назначены, где наблюдать, чтобы подход вражеский заметить вовремя.

Жизнь партизанская. В окопе на фронте сидишь – вот он, враг, спереди, сзади свои. А тут? С четырёх сторон. У нас было так. От Себежа пара километров, напоролись партизаны на полицаев. Трое наших, полицаев восемь человек. И посадили в деревне на кол. Всех троих. После этого очень стало строго с паролем. Пароль стали менять через десять часов. Как хочешь, так и действуй. А пароль меняли чаще, чтобы полицаи не схватили. А с пятой бригады полицаев этих потом подловили в деревне от Себежа недалеко. И без разговоров в расход. Без жалости. Сволочей.

А в тех же местах зимой напоролись и мы на засаду. Идём ночью, гоним корову в отряд. Мясо, значит, ходячее. Она вырвалась у нас, и мы бегаем по огороду. Ловим её, глупую. Я, Егор, Кирьяков. А в сарае, в крайнем доме, была немецкая засада. И с нами был такой Олег, местный, добровольно в отряд пришёл. И его сестра выходит на улицу. Знаешь, как раньше в деревне: туалета нет, вышел, оправился за углом. Немцы её схватили и в сарай. Зимой, почти голая, в рубашке. А мы тут носимся за коровой. И они её спрашивают, чего это бегают мужики? Она не растерялась, говорит – местные мужики, вот у такого-то хозяина корова с хлева вырвалась, они её назад загоняют. А если б мы, как планировали, сунулись в сарай, так всем бы крышка. Котлеты бы наделали из нас вместе с коровой. Они ей поверили, а мы дальше ушли. Отряд-то надо кормить. Сто пятьдесят человек!

И вши страшные, тоже проблема. Под мышку сунешь руку, полная жменя. Рубашку снимешь, она трещит и шевелится. Тифом переболели многие, а я нет. Грязь, вши, голод. Свалился с тифом, оставят в этой землянке. Тут уж какой организм, справится или нет. Лечения-то никакого.

И мы воюем, воюем. Все, кто что-то мог, взрослые, дети, все-все, куда только есть возможность дотянуться, добраться, туда и наносили удары. Славы без крови на войне вряд ли добьёшься. Хотя и бились не ради неё. Шли и бились. Я недавно понял, что нас к этому власть готовила. Жёстко готовила. Даже жестоко. Потом это понимание пришло.

Как-то залегли в кювете, фрицев поджидаем, а смотрим – Т-34 прут, пыль коромыслом. Во весь опор. Наши! Что, откуда? И мы их встретили, остановились они. Обнимаемся, махорочкой делятся с нами. Часок, может, какой поулыбались друг дружке. И они опять попёрли, в Латвию. Одни танки, пехоты не было. Числом, верно, двадцать их было. Сорок четвёртый год. Лето. Июль. Нас в лес отвели, начали расформировывать.

Это я только тебе рассказываю, для памяти. Теперешняя власть партизан не любит, воюет со стариками. Всё перевернулось. Нет сил бороться. Трудно биться и победить глупую власть. Вот она – подлость, коварство. На словах одно, а на деле предательство.

Зять между тем отварил картошку, поджарил лучок, перемешал толкушкой с банкой мясной тушёнки. Получилось вкусно.

– Уууу! Песня! – сказал Зять. – Надо, чтобы она была красивой, и её хотелось бы петь!

– Картошка с огурчиком, с тушёнкой. Я полюбил с войны. Американская была тушёнка. В таких высоких банках. Блестящих. Вкуснотища-а-а! Так-то я тушёнку берегу, одну её невкусно жевать, а вот с картошкой милое дело. Вот возьми кусок обычного мяса, и ты этого удовольствия не добьёшься. А за кого будем пить?

– За нас.

– Верно, мы с тобой, как рыба с водой.

– За девчонок в Дублине. За наших – там. Кого за здравие помянем, кого за упокой. Мы с тобой тут, как сторожа, а они-то уж все там, на ирландском берегу.