Убийца с крестом - Марсель Монтечино

— Под «использованием всех средств» вы понимаете вооруженный переворот, генерал?

— У нас принято говорить «вооруженная оборона», Жанна.

* * *

Мужчина наполнил весь фартук газетами, несколько сунул себе под мышку и вышел из фургона. Не выключив ни огней, ни двигателя, так и оставив заднюю дверь открытой, он побежал по улице, бросая по одной газете почти к каждому дому. В конце квартала он пересек улицу и побежал в обратную сторону, продолжая бросать газеты, пока не достиг своего фургона.

— И кого вы принимаете в члены своей организации?

— Возможно, вы обвините нас в том, что мы действуем банально и старомодно, но мы принимаем всех чистокровных белых христиан-американцев. Всех, кто не боится называть вещи своими именами.

И евреев — евреями.

* * *

Проехав один квартал, мужчина остановил фургон. Он взял еще пачку газет и повторил уже проделанное.

— Да, Жанна, у нас есть тренировочные лагеря в Техасе, Южной Каролине и Айдахо.

— И чему вы обучаете в этих лагерях, генерал?

— Рукопашному бою, стрельбе из автоматического оружия, искусству партизанской войны в городе, тактике выживания в условиях после атомного нападения, карате, дзюдо и учению Иисуса Христа.

Иногда скатанный рулон шумно ударялся о крыльцо или дверь, и в ответ яростным лаем разражалась собака. Но кроме этих звуков, слышно было только равномерное дыхание бегуна и легкий топот его кроссовок. А когда он возвращался к фургону, еще и радио.

— И еще я хочу сказать всем, кто меня слышит. Жанна не только говорит милым голосом очень милые вещи, но она и вообще очень мила.

— Благодарю вас, генерал Уаттли. Кстати, что означает «Экс» в вашем имени?

— "Экс" — буква, обозначает как раз то место, где собака зарыта. Ха, ха, ха!

* * *

Через полтора часа, когда мужчина поставил свой фургон в аллее за бульваром Пико, небо над восточной частью уже окрасилось в бледный дымчато-серый цвет. Здесь, вдоль всей улицы, тянулись небольшие конторы, книжные лавки, булочные и кое-где лавки кошерных мясников. Лишь в одной грязной витрине горел свет. Наклейка в одном ее углу обещала «доставить „Таймс“ прямо к вашей двери». С другого конца закопченного стекла взметался ввысь тонкий голос Майкла Джексона. Мужчина вытер испачканные типографской краской руки о тенниску и вошел внутрь.

Комната была длинная и узкая, с растрескавшимся линолеумом на полу и запачканными оштукатуренными стенами. Вдоль одной стены лежали перевязанные проволокой большие кипы газет. Висевшие на потолке две лампочки по 150 ватт наполняли комнату резким светом и глубокими тенями. Пахло чернилами, дымом и потом.

— Здорово, масса[1] Уолкер.

За ободранным столом под одной из ламп сидел чудовищно толстый чернокожий человек, читая утреннюю газету. В зубах у него был короткий пожелтелый мундштук со вставленной в него недокуренной сигарой.

— Эй, вы, чико[2], — процедил он. — Радуйтесь: явилась Великая Белая Надежда.

В глубине комнаты, поедая пирожки, сидели на скамейке два подростка-мексиканца. Между ними лежал большой кассетник. Один из подростков перелистывал журнал «Пентхауз». Они оба рассмеялись, услышав слова толстяка, и мрачно уставились на Уолкера.

— Входи, хмырь. Сними с себя груз. Ты обошел весь свой участок? Присядь же и выпей чашку кофе. Или ты не пьешь кофе с таким отребьем, как мы?

Один из мексиканцев ухмыльнулся, жуя пирожок с фруктовой начинкой. Другой углубился в чтение «Пентхауза».

Уолкер налил себе чашку кофе из стеклянного кофейника, стоявшего на горячей плите, и сел на металлическое раскладное кресло напротив толстяка.

— Ты сказал Фасио, что я хочу его видеть?

— Да, хмырь, сказал. Он скоро вернется. Не гони лошадей.

На стене за спиной толстяка клейкой лентой были приклеены дюжины фотографий обнаженных красоток. Они занимали все пространство от пола до потолка. Блондинки с невероятно большими грудями, большеглазые латиноамериканки с уже полнеющими талиями, женщины с чуть вьющимися рыжими волосами, все в веснушках на фоне «харли-давидсонов» с их фаллическими выхлопными трубами. На нескольких фотоснимках, вырезанных из глянцевитых журналов, девушки с застенчивым видом стояли под душем или на балконе, задумчиво обхватив себя руками. На других, очевидно выдранных из каких-то книг в переплетах, они, широко раскинув ноги, в притворной страсти высунув языки, покоились на сморщенных простынях. Уолкер беглым взглядом осмотрел все картинки, как всегда остановившись в конце концов на изображении молодой негритянки с темными сосками. Эта одна из самых больших, сверкающих, профессионально выполненных фотографий была вывешена на видном месте. «Плэймейт» месяца. Прическа у негритянки была в стиле «афро», только покороче, чем обычно. Фотографии было несколько лет. Блестящие волосы казались пышными, но и жесткими одновременно. Частично повернутые к зрителю упругие ягодицы отливали ярким блеском. Тяжелые груди свисали вниз, были большими, как чайные блюдца, и цвета шоколада. Зато соски, все усыпанные родинками, удивительно малы.

— Что, хороша бабенка, Уолкер? — спросил толстяк, наблюдавший за ним поверх газеты.

Уолкер быстро отвел взгляд.

— Вы все, сраные ирландцы, одинаковы. Терпеть не можете ниггеров, но не прочь побаловаться с черной кошечкой. Так бы приголубил ее, верно? А почему бы тебе, хмырь, и впрямь не побаловаться с такой кошечкой? Тут их навалом. Прокатись по Сансет как-нибудь ночью. А можно и днем, черт возьми!

Уолкер отхлебнул кофе, прополоскал им рот и выплюнул на цемент, который проглядывал через порванный линолеум. Толстяк вынул сигарету из своих точно резиновых губ, свернул газету и положил ее перед собой на стол.

— А знаешь, Уолкер, ты странный ублюдок. — Он помолчал и добавил: — Таскаешься сюда каждую ночь. И никому из нас не говоришь ни слова. Ни одного сраного слова. Всю ночь бегаешь, разносишь свои газеты, будто марафонец какой. А когда возвращаешься, только и спрашиваешь: «Когда придет Фасио? Когда придет другой белый?»

Мексиканцы внезапно притихли. Они внимательно наблюдали за Уолкером.

— Ведь это-то и хочешь сказать: когда придет другой белый! А нам тебе нечего сказать, масса Уолкер?

Уолкер отмолчался.

Толстяк встал со стула за столом. Его живот выступал перед ним, как почетный караульный.

— Ну что, хмырь, я попал в самую точку? Ведь ты, засранец, ненавидишь нас лютой ненавистью.

Толстяк подошел ближе. Он возвышался над Уолкером, как башня.

— Ты знаешь, что от Западного Лос-Анджелеса до Западной Ковины ты единственный белый, который разбрасывает газеты? Единственный! Почему ты занимаешься этим делом?

Уолкер притронулся к своему носу. Потер переносицу.

— Это помогает мне сохранить спортивную форму, Генри, — сказал он с лживой улыбкой.

Толстяк с отвращением вскинул обе руки и пошел прочь, передразнивая Уолкера:

— "Это помогает мне сохранить спортивную форму... помогает сохранить спортивную форму..."

Улыбка сбежала с лица Уолкера.

— Пошел ты куда подальше, Генри.

Толстяк остановился и обернулся. В комнате сразу стало очень тихо. Один из мексиканцев выключил кассетник.

— Ты со мной потише, парень, — мягко сказал Генри.

Подъехал какой-то грузовик. В запыленном окне сверкнул свет его фар. Уолкер и Генри обменялись взглядами. Уолкер неторопливо поднялся и так же неторопливо пошел к двери.

— Смотрите, чико. Наш Уолкер просто истосковался по своему белому дружку или кем он там ему приходится.

Один из подростков нервно рассмеялся и тут же оборвал смех.

Уолкер не оглядываясь вышел.

На улице уже рассвело. Из кабины грузовика вылез Фасио — костлявый парень с прыщавым лицом и длинными, до плеч, жесткими, точно проволока, волосами.

— Здорово, Сонни, — сказал Фасио.

— Как-нибудь я убью этого черного сукина сына!

— Кого?

Уолкер кивнул через плечо.

— Генри? — спросил Фасио. — С ним все в порядке, приятель.

— Как-нибудь я убью его.

— Забудь об этом, Сонни. — Фасио вытащил из кармана рубашки недокуренную сигару. Облизал и закурил ее.

— Ты хотел видеть меня, приятель. Поэтому я и вернулся. От самой типографии. — Он предложил горящий окурок Уолкеру, но тот отмахнулся.

— Мне надо что-нибудь подбадривающее. У тебя есть какие-нибудь пилюли?

— Нн-е-е-ет, — сказал Фасио, растягивая это слово на несколько слогов. — Никаких пилюль у меня нет. Но зато у меня есть вот это. — И он достал из своих грязных джинсов квадратный флакон.

— Что это?

— Дексамил. Сделано прямо здесь, в наших старых Соединенных Штатах. Отличное снадобье. Только глотнешь — и любого негра за пояс заткнешь. И никакой нервотрепки.