Смерть зовется Энгельхен - Ладислав Мнячко

…Строгий водитель лихо идет на подъем. Не глянув на указатель дорог, он уверенно сворачивает на ту из них, что ведет через самый живописный изгиб гор. Они отливают сейчас на солнце всеми оттенками зелени, золота, багрянца. Строгий водитель снова кивает на развилок перевала: «Вон там проходил наш отряд…» И я отчетливо представляю себе, как шагают между деревьями по откосу, как прислушиваются к каждому шороху снизу, сверху измученные люди. И среди них — сам Ладислав Мнячко, юный еще, наверное, озорной, без этой седины в глазах. Представляю себе командира отряда, резковатого и справедливого русского парня Николая. Его разорвало на глазах у писателя. Представляю ужас парнишки-соратника, который по доверчивости душевной оказался виновником гибели собственного отца, подпольщика-антифашиста. Представляю себе молодую красивую женщину, пробирающуюся в отряд: она любила, ее любили, и ей пришлось дать сжечь в себе все дорогое, все чистое, чтобы могли расти, греться на солнце, не бояться огня фашистских пожарищ вот эти энергичные города, заводские поселки, села. Их здесь в Словакии густо нанизали на бетонные нити убегающих из-под колес машины дорог. А в них — люди.

Я написала «люди». И мне вспомнилось при этом многое. Вспомнился улыбающийся, машущий нам на прощание создатель сельскохозяйственного кооператива в Злинской Слатине, он же автор книги «Первая борозда». О его светящейся доброте, вдумчивости, отзывчивости, таланте с такой гордостью рассказывал Ладислав Мнячко. Вспомнилась встреча наверху, в музее Оравского замка.

Молодой ученый, член экспедиции Академии наук подошел к писателю и, придерживая его за локоть, стал настойчиво просить о помощи в крайне важном деле: его глубоко беспокоило то, что крестьяне окрестных сел, строя для себя все больше и больше новые современные жилища, попросту сносят старые. И мебель покупают новую. И скоро уже здесь совсем не останется тех деревень, чьими высокими крышами, темными причудливыми очертаниями так памятны исстари эти края.

Ученый считал, что пора уже поторопиться сохранить хоть остатки памятников древней и еще вчерашней сельской архитектуры. Свезти сюда, к подножью Оравского замка, дома, утварь — все, что имеет историческую ценность, и хранить вместе. Заботливо хранить.

Молодой ученый просил писателя заговорить об этом в печати. Он, наверное, и не предполагал, что может означать сказанное им для человека, который всего лишь несколько минут назад говорил, как из века в век крестьяне этой долины по два месяца в году попросту голодали, как скупой и жестокий город черпал отсюда готовую на любой труд ради корки хлеба черную, почти только черную рабочую силу. Здесь стояла темень, непроглядная, густая, казалось, не поддающаяся изменениям. Ученый, наверное, и не задумывался над тем, что могло означать для бывшего партизана этих гор такое наглядное доказательство: жертвы были не напрасны, бороться стоило!

А может быть, и писателю было сейчас не до исторических аналогий. Может быть, и он, занятый сегодняшними делами, больше заботился о будущем и, конечно, совсем не возражал против того, чтоб сохранить такую деревню на пенсионном положении музейной редкости. Пусть она еще и еще раз зримо, в сопоставлении напоминает: так жили здесь люди до борьбы, до жертв, а так живут сейчас. Пусть напоминает и вызывает чувство превосходства в отношении к прошлому и чувство уверенности в своих сегодняшних силах. Пусть подталкивает людей вперед. А ради этого, право же, стоит снова засесть за стол, за пишущую машинку.

К изданию пьесы «Мосты на восток», где Мнячко со всей своей упрямой непримиримостью обрушивается на остатки эгоизма, собственничества, замкнутой отгороженности одиночки в психологии рабочего человека Словакии, предпослано несколько слов автора о себе. О себе нынешнем. Они очень своеобразны, эти слова. И вместе с тем очень характерны для нашего времени. Иногда даже кажется, что нечто подобное мог бы написать и Михаил Кольцов, и Юлиус Фучик, и Илья Эренбург, и Борис Полевой.

Очевидно, наша эпоха родила вот такую потребность писателя — коммуниста по убеждениям принимать все в мире близко к сердцу и вот такое новое отношение его к жизни:

«Я был репортером и останусь репортером до самой смерти, — пишет Мнячко. — Я люблю горячий контакт с сегодняшним днем, непрерывный спор с людьми, с предметами. Мне трудно выдержать долго на одном месте. Если я нахожусь месяц дома, то уже чувствую себя несчастным. Я должен смотреть, выискивать, что нового принес день. Но время от времени меня захватывает величие темы, перерастающей возможности газетного материала, газетного подхода, газетного диапазона. В такой мере — только в такой мере — меня можно назвать писателем, только в такой мере я имею нечто общее с литературой… Я пишу с одинаковой радостью как заметку в газете, так и большие прозаические произведения. И когда заметка мне удается, я радуюсь этому так же, как удачной книге. Некоторые упрекают меня за это, твердят что-то о «разменивании таланта». Но для меня жгучие вопросы жизни важнее, чем литература: если я чувствую, что мне есть что сказать и нужно это сказать немедленно, а не через несколько лет, когда тема «созреет», я сажусь за машинку…»

И он садится за машинку, как здесь говорят, часто. В Братиславе мне рассказали такой случай: в старинной башне, кажется, в башне Михаэля, что так гостеприимно пропускает под своими округлыми сводами гостей и жителей столицы, на самой верхушке этой башни в отчаянной тесноте ютилась многодетная рабочая семья. В своем неудержимом хозяйском желании заглянуть во все закоулки сегодняшнего дня, вычистить, проветрить их Мнячко обнаружил и эту семью. Написал о ней. И людям дана была возможность зажить по-человечески.

А в другом месте мне рассказывали, как Мнячко, забыв о своих литературных делах, месяцы, кажется, отстаивал необходимость продолжения какой-то стройки — реабилитации честного человека. С министрами спорил, опять-таки — писал. И стройка пошла в рост. И честь человека была спасена. А в третьем месте мне рассказывали о фельетоне Ладислава Мнячко, в котором он изобразил одного деятеля культуры. В чертах характера этого человека писателю увиделось нечто несовместимое с тем, что каждый из нас должен взять с собой в коммунистическое завтра. Речь шла не о тех или иных поступках, именно о чертах характера. И писатель решил, что время не терпит, что пора обратить на это внимание людей. Для начала — не называя имени виновника. Кто должен — тот и так догадается, кто способен одуматься — одумается. Он предупреждал. И машинка его опять отстукивала то, что требовала жизнь и что как будто отодвигало в сторону литературу.

Еще много всякого рассказывали мне о Ладислав Мнячко, прозаике, удостоенном высших наград, драматурге и репортере. Может быть, кое-что и прибавили, изменили. Одни говорили о нем с удивлением: и на неприятности, мол, может человек нарваться, и врагов может нажить, а ему все нипочем, до всего ему дело! Другие говорили с дружеским уважением: «Молодец парень! Гнет свою линию вовсю! Может, конечно, иногда и перегнуть, но кому не ясно, что даже его перехлесты тоже оттого, что справедливость стала для него действительно высшим мерилом социализма». Третьи говорили с раздражением «Во все лезет! Всем досаждает! Ему вроде больше всех надо!» Но даже эти последние, когда речь заходила о романе Мнячко, о его пьесах, рассказах, фельетонах, волей-неволей признавали, что в них сама жизнь, что в них — сегодняшняя гордость народа, сегодняшние заботы, беспокойство, сегодняшнее чувство, я бы сказала, родительской ответственности за отвоеванное.

…Еще одна книга Ладислава Мнячко лежит передо мной, и вспоминается еще одна остановка в пути: мы на улице Карла Маркса в городе Мартин. И раньше, когда он назывался Святым Мартином, улица носила это же имя. Здесь, на окраине, издавна живет рабочий люд, еще задолго до войны сами жители потребовали от социал-демократической тогда ратуши назвать их улицу именем человека, чье дело обещало счастье в будущем. И так как окраина здесь и кончалась, а за частоколом ограды уходили в стороны, боками к тротуару, длиннющие, скучные одноэтажные дома барачного типа и городу нечем было в этом районе похвастаться, то жителям разрешили такую вольность.

Но приехали мы сюда вовсе не затем, чтоб посмотреть еще на одну историко-революционную достопримечательность. Нет! Мнячко взбежал на крыльцо дома, что стоит слева, заглянул в переднюю, в комнату. Потом взбежал на второе крыльцо. Заглянул, постучал в третью дверь. Заговорил с мальчонкой, что сидел на скамейке. Обогнул цветник. А тут с самого дальнего крыльца спустилась молодая женщина. Она вытерла о фартук руки, присмотрелась и протяжно закричала:

— Ла-дё!

Из дверцы сарая, что замыкает удлиненный четырехугольник двора, выглянул худощавый морщинистый человек с закатанными рукавами, с топором в руках, согнутый то ли жизнью, то ли возрастом. Он подошел, протягивая издалека руку: