Манифестофель - Эдуард Диа Диникин

Выпить – решил он и пошел в магазин. Кортонов знал, что это самый простой способ ощутить себя царем этого мира. Царем, которым он не стал из-за матери. Он получил тогда в армии удар бревном по голове, который привел его на койку в госпитале. Сотрясение мозга. Но его не собирались комиссовать. Мать просто вымолила у врача нужное заключение в те последние дни СССР. И вот таким образом он, Борис Кортонов, отправился домой. А ведь он не хотел. В Свердловске до армии он уже год учился в художественном училище. А попав в часть, его уже на КМБ приметил Санек, земляк с ВИЗа, старослужащий. Он в части был художником. Уходил осенью и подыскивал себе замену. Художник жил не в казарме, он даже тут ночевать не приходил. У него было не то, что отдельное помещение – хоромы. Кортонов так дома не жил, как здесь собирался. В Свердловске у него была маленькая комната в двухкомнатной квартире. А тут двухэтажный кирпичный дом. Его построили для каких-то нужд, но пока строили – нужды отпали, и здание отдали под художественную мастерскую. Часть была большой – требовалось много плакатов, стендов, рисунков и прочей наглядной агитации. Вот таким образом, художники (их было, как правило, двое) жили как короли. Санек рассказал, как здорово водить сюда местных баб, как отлично бухать, когда есть возможность, и так далее. Не сравнить со службой остальных. «Ты «молодой» живешь здесь в десять раз лучше, чем любой «дедушка», сказал он Борису и тот поверил.

Прослужить Борису довелось всего ничего – полтора месяца. За это время он убедился в правоте слов Санька. И даже переспал с девушкой. Впервые в жизни. Она была старше его на пять лет. И тут эта дурацкая крыша, гадский чердак, попавшая под ногу чертова газета, сползшее вниз злосчастное бревно, вонючий, пусть и не в прямом смысле, госпиталь, его мать!

Вот зачем она приехала? Да, он вернулся домой, его комиссовали, все вокруг было снова знакомым, родным и таким постылым, что хоть кошку вешай. Его маленькая комнатка с видом на другие пятиэтажки, комната рядом с двумя аккуратно застеленными кроватями: для матери и бабушки, подъезд с серыми стенами (гаденыш, потом изрисовавший их, тогда будто сдох – попросту еще не родился), и эти осенние вечера и ночи в окне, такие унылые и темные, что хоть крысу поджигай.

Ах, если бы он остался в армии! Санек был парнем веселым, компанейским, взявшим над Борисом своеобразное шефство. Никакой «дедовщины», местные девушки, сибирячки из небольшого города и больших деревень, разбросанных рядом с частью, как бисер, и полностью первый этаж в его распоряжении – можно было работать над своими картинами. В октябре-ноябре Санек бы ушел на дембель, а он остался. Живи – не хочу! Но – мать. Увезла его из армии. Ему прописали лекарства. Таблетки всякие. До двадцати лет он совсем не работал – писал картины, слушал классику, смотрел телевизор. Но пробиться не удавалось. Пока была жива бабушка, жить было можно – она получала хорошую пенсию. Умерла – и пришлось идти работать оператором котельной. Матери посоветовала ее знакомая. Он отучился, а потом его устроили на завод. Повезло в том, что он никогда не работал один, а все остальные операторы были опытными и все досконально знающими специалистами. Как-то отсиделся, но однажды случилось неприятное событие: напарник заболел, а из другой смены никого не дали. Первый день прошел нормально, а на второй ему позвонили с подстанции и попросили отключить отопление. Борис пошел на котел и, как он думал, закрыл нужный вентиль. Но, как оказалось, вместо того, чтобы отключить отопление на подстанции, он закрыл главную паровую задвижку. Уже через минуту сработала сигнализация. А до этого он забыл“ поставить котел на „защиту. Пару в котле некуда было деваться. Сработали предохранительные клапана. И он растерялся. Следуя какой-то непонятной логике, он начал сбрасывать воду. А всего-то надо было вновь открыть задвижку!

Котел он «сжег». Ему повезло, что уволили не по статье. Это было год назад. На нормальную работу в его уже немолодые годы было устроиться трудно. Но вот, два месяца назад, та же подруга матери предложила ей, чтобы он пошел работать на азотно-кислородную станцию, где были свободные места. Успокоив себя тем, что на котлах он как-то смог «продурковать» целых одиннадцать лет, Борис согласился. Работа оказалась мало оплачиваемой даже по сравнению с котельной, и более нудной и сложной. Он не сразу понял, что собой представляют эти компрессоры. И особенно не понял, почему его взяли. У него сложилось впечатление, что от него ожидали знаний по специальности сразу же. Но ведь это нереально! Начальник станции, Шлаков, сам был не ахти каким специалистом. И все об этом знали. Шлаков сидел все время в кабинете, то смотрел кино, то залезал в скайп. А ведь он не был хозяином. А являлся таким же наемным работником, как и Кортонов, только рангом выше. Просто у него были связи, которые позволили ему занять эту должность без должного профессионализма. Должность без должного – как шимейл без члена – принцип этого лживого мира.

Но плевать на Шлакова, плевать на ехидноватое отношение слесарей, подтрунивовавших над тем, что Борис совершенно не имел технического склада ума. В принципе, весельчак Шинин, уехавший недавно с семьей в Египет, горлодерун Мальгин, любитель послушать гороскоп по радио и сыграть в лотерею, студент философского факультета Никита, которого устроил слесарем его отец, мастер участка, молчаливый Крепс, да и тот же Шлаков – все это было не страшно. Другое оказалось для него ударом. Да таким, что несколько дней он только и думал об этом. На станции работала его воспитательница из детского сада. Он, конечно, ее не узнал. Это было понятно. Просто в первый же день, женщина за шестьдесят, в «трениках» вытянутых на коленях, с крашенными черными волосами, с недобрыми глазами, внимательно посмотрела на него и, попытавшись приветливо улыбнуться, что у нее не получилось, спросила:

– Боря Кортонов? Ты в садик на Елизавет ходил?

– Да, – ответил он.

– А меня помнишь? – спросила она, делая то, что давалось ей, видимо, с большим трудом – приветливо улыбаясь.

Он вежливо улыбнулся, понимая, что, скорее всего, эта старая и явно злобная женщина имеет к нему какое-то отношение, и отрицательно покачал головой. До последнего он надеялся, что она не скажет, что была его воспитательницей.

– Я была твоей воспитательницей, – сказала она.

– Очень приятно, – сказал он, хотя чувствовал себя в этот момент более гадко, чем скотоложец среди скатофилов.

Ему скоро сорок лет. Ван Гог в свои сорок уже три года был как мертв, а он встречается на азотно-кислородной станции со своей воспитательницей из детского сада! Он уже седеть начал на висках, почти облысел, живот как у беременной женщины, а никто – полный нуль. Нуль. Ничего собой не представляет. Нуль без палочки. Он даже домой женщину привести не может. Ведь трижды приводил, но раньше бабка все время дома была, а она так и сказала:

– Мне эти все шалашовки спать не дают. Не надо это мне, Боря. Хочешь жениться – ищи с квартирой.

Он, конечно, после этого перестал при бабке приводить домой девушек. Но легко сказать «перестал»! Что они прямо на дороге валяются? Нет бабки дома, подобрал одну и повел домой?

А мать тоже не сахар. Бабка умерла когда, то он, познакомившись через сорок дней по интернету, встретился с одной на Вайнера. Мать уехала в Челябинск, к старшей дочери. Квартира была свободна. А женщина оказалась миловидной продавщицей из магазина сорока пяти лет по имени Жанна.

Эти два дня были очень приятными. Он показывал ей свои работы и даже читал стихи. Говорил, что свои. Стихи были, конечно, не его. Понятно, он не был идиотом, чтобы читать ей Пушкина или Лермонтова. Любая дура помнит со школы: «Я встретил вас»…. Но вот Пастернака или Тютчева, Фета вполне можно было. Вряд ли она их слышала. Но он читал ей стихи совершенно неизвестного поэта, которые попали к нему случайно. Когда он работал еще в котельной, его напарник, сидя за столом и заполняя журнал, вспомнив что-то, сказал:

– Ты, вроде, увлекаешься таким вот, – он вытащил из сумки толстую тетрадь. – Тут стихи. Переезжали когда – жена нашла. Думала выкинуть – я не дал. Правда, я такие стихи не понимаю. О чем пишет человек – непонятно. Вот это, например, – он раскрыл тетрадь. – Нет, не это. А, вот…. «Синий вечер, белый снег. Был да вышел человек». Вот о чем это? – недоуменно посмотрел он на Кортонова.

– Это о смерти, – ответил Борис.

– О чем? – удивился напарник. – Надо же…. А я думал, что вообще ни о чем. Дескать, сидел-сидел мужик, надоело ему, зима, темно, он и ушел.

Напарник передал ему тетрадь.

Он потом читал эти стихи Жанне.

– Тебе нравится? – спросил он.

– Конечно, – сказала она. – И картины тоже. А поступать ты пробовал в училище?